Мы в состоянии теперь сформулировать рабочую гипотезу о том, почему филогенез обратен онтогенезу.
Чтобы самоопределиться, т. е. предстать себе во всем своем объеме, культура должна была начаться только в ее максимуме — не как культура какого-то характера, не как специфическое творчество отдельного психотипа, но как креативность вне и помимо психотипичности. Однако всечеловеческое и психотипическое — две стороны одной медали. Преодолевая подростковую дезориентированность, вводя внешний и внутренний миры в отношение обмена, мы продолжаем прогрессирующий онтогенез и в то же время совершаем акт регресса, коль скоро нам приходится признать, что мешавшие нам ранее в нашей психодинамической имманентности (травматические) внешние обстоятельства были неизбежны. Неважно, какую именно травму мы испытали, двигаясь к полноценной субъектности. Важно, что травма оказывается неустранимой из нашей психики, когда последняя созревает. Нам не дано избавиться от нашей характерности в нашей общечеловечности. Как же первобытная культура творила себя, не становясь делом одного из человеческих характеров? Нужно думать, что она подавляла любую психотипичность.
Есть множество характерологических определений первобытной культуры. Вот некоторые из них. Фрейд утверждал (в «Das Unheimliche»), что первобытный человек был нарциссом, распространявшим собственную духовность на все окружающее его[726] (с нашей точки зрения, мы сталкиваемся здесь не с нарциссизмом, но с той глобальной субституцией, о которой говорилось выше). Фрейд, таким образом, как будто склонялся к мысли о том, что филогенез берет старт там же, где и онтогенез. С. Н. Давиденков (в чудом появившейся при Сталине психоисторической книге) определял первобытность как обсессивность[727]. М. Дид писал об истеричности (см. C.I.1.0.1), задающей ход всему культуротворчеству. Следует заметить, что С. Н. Давиденков и М. Дид принадлежали к постсимволистскому поколению, чем, скорее всего, и обусловливалась их попытка отодвинуть преодолевавшийся этим поколением символистский истерико-обсессивный характер в абсолютное прошлое человеческой истории.
Диктатура какого-либо характера имеет следствием то обстоятельство, что в продуцируемой им культуре обычно разграничиваются имманентное (этому характеру) и трансцендентное. Между тем первобытная культура с ее установкой на истребление всяческой психотипичности (откуда и полное отсутствие в ней индивидуального психизма[728]) не знала имманентного (и была в этом смысле диаметрально противоположной авангарду, абсолютизировавшему именно имманентное). Релевантным в начальной культуре было только трансцендентное. Первобытность поместила себя по ту сторону всего: по ту сторону времени, которое переживалось не в его непосредственной данности, но лишь в ритуалистическом воспроизведении акта Творения, и по ту сторону пространства — ср. хотя бы путешествия шамана в верхний и нижний миры в поисках утраченных сущностей. Первобытный человек пребывал в царстве смерти[729]: он испытывал символическую смерть в обряде инициации — в начале своей социальной жизни — и был поглощен поклонением предкам — умершим.
Ясно, почему мы сомневаемся в том, что культура по истечении ее психоистории могла бы стать бесхарактерным психизмом (E.I.1.3). Она уже была им.
Культура, максимальная по объему на первых порах, продолжается в парциальности, отдавая себя во власть то одного, то другого характера. Продолжение культуры сокращает ее экстенсионал и расширяет ее интенсионал, поскольку каждый новый командный психотип вносит что-то свое в первичный фонд культуры. В целом процесс историзации культуры есть не что иное, как последовательная уступка той онтогенетической позиции, которая послужила точкой отсчета для филогенеза. Как история, т. е. как признание собственной недостаточности, культура представляет собой дегенерирующий онтогенез, обратность личностного становления.
Но вместе с тем история, будучи конверсивным преодолением онтогенеза, и возобновляет его прямое течение внутри больших психодиахронических систем (что мы постарались показать на примере символизма, авангарда, тоталитаризма и постмодернистской культуры). Прогресс и регресс, смешанные в онтогенезе при его завершении, оказываются в филогенезе обратимыми полностью, т. е. обратимо обратимыми.
Каково психическое содержание тех фаз в развитии культуры, которые расположены между первобытностью и романтизмом, обсуждением которого мы открыли эту книгу? Более или менее отчетливому ответу на этот вопрос мешает то обстоятельство, что психоаналитическая стадиология не занимается детальным исследованием психодинамики ребенка в период после кастрационного этапа и до наступления ранней подростковости. Промежуток между пятью-шестью и одиннадцатью-двенадцатью годами концептуализуется в психоанализе как гомогенный и обозначается термином «латентный период»[730]. В психическую косность ребенка в течение этого, в сущности, гигантского отрезка жизни трудно поверить. Дальнейшее психо-логическое исследование ранних форм культуры зависит от успехов стадиологического изучения сравнительно поздней духовной эволюции ребенка, совершающейся после того, как он выходит из периода кастрационных фантазий.
