Р. Музиль смешал в своей лекции глупость с паникой (только дураков охватывает страх?) и квалифицировал архаичного человека (с наивно-прогрессистской позиции) как дурака:

2.1.2. Олигофрения занимает наряду с философией и психологию.

Вопрос о глупости был поставлен в психологии К. Левиным. В статье «Eine dynamische Theorie des Schwachsinnigen» (1933)[611] он изложил результаты проведенного им эксперимента, в котором участвовали дети из школы для умственно отсталых и их сверстники, развивающиеся нормально. Обе группы должны были перейти от рисунка одного типа к иному графическому заданию. В перемещении от старого к новому все подопытные не обнаружили каких-либо существенных различий. Однако после того, как детям была предоставлена возможность опять обратиться к их начальному занятию, слабоумные сделали это более охотно, чем их однолетки из обычной школы. К. Левин, а вслед за ним и Л. С. Выготский (в статье «Проблема умственной отсталости», 1935) истолковали эксперимент так, что отождествили глупость с консервативностью, косностью[612]. Мы еще вернемся к этой оценке опытных данных, чтобы реинтерпретировать ее. Пока же заметим, что К. Левин усмотрел в глупости не онтологическое, но лишь аксиологическое содержание. Олигофреничен тот, для кого прошлое более значимо, чем настоящее. Предпочитая то или другое, мы, однако, не теряем и не приобретаем интеллекта. В обоих случаях мы осуществляем одну и ту же операцию выбора. Только ли дурак испытывает ностальгию? Всякое ли новаторство умно? Ограничивая глупость консерватизмом, К. Левин лишил ум права на неограниченность в выборе ценностной ориентации.

Если психология интеллекта в лице К. Левина и Л. С. Выготского выдала за глупость одну из аксиологических направленностей ума, то Фрейд даже не постарался ввести олигофрению в разряд особой психологической проблемы. Бессознательное глупо, но оно — другой ум. Оно квазиидиотично. Именно в бессознательном расположен источник речевых ляпсусов, нелепых телодвижений и т. п. («Zur Psychopathologie des Alltagslebens»). Но вся эта ослабленная интеллектуальность полна смысла, заслуживающего расшифровки. Дурацкое, казалось бы, бессознательное творит мир не менее, даже более адекватный, чем тот, который создается рациональным путем. Мир доподлинной субъективности.

Постфрейдовский психоанализ глупости превратил ее в черту некоего характера. Дж. Александер и К. С. Исаакс приписали глупость нарциссизму, для которого якобы показательно непризнание реальности: «…the fool is nihilistic»[613]. Такой подход к глупости проистекает из того, что один характер (психоаналитика) не приемлет другой. Невозможно согласиться с тем, что индивид, сосредоточенный на своем внутреннем мире, глупее того, кто обладает практической сметкой.

2.2.1. Итак, ум расписывается в своем бессилии, когда он концептуализует то, что ему альтернативно, то, где его мощь иссякает, — он уступает дураку потраченный на него интеллект.

Отвлечемся от отвлеченности в понимании глупости и скажем попросту, что она — отсутствие ума, а не его аналог.

Не дефективным и нормальным детям надлежит решать, что лучше: прошлое или настоящее. И все же: обманывает не эксперимент, обманываются толкователи. Можно спорить с интерпретацией К. Левина, но некуда деться от осмыслявшихся им фактов. Дефективный ребенок возобновляет прерванную работу не потому, что он живет одним прошлым, но по той причине, что ее результаты кажутся ему аннулированными, когда его заставляют выполнить следующий урок. При переходе ко второму рисунку первый как бы перестает существовать. Прошлое достижимо для ребенка с поврежденным интеллектом только в настоящем. Он не в состоянии представить себе, что уже покончил с более ранним рисунком. Слабоумный не хочет смириться с тем, что его нет там, где он присутствовал. Короче говоря, он не готов к тому, чтобы его сознание было отчуждено от себя самого. Подопытные дети К. Левина не восходят к метасознанию.

Дурак не предрасположен к критической авторефлексии, к преодолению сознания иносознанием, к поискам автоальтернативы. Заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет.

Чем меньше изъяна находим мы в наших мыслительных действиях, тем мы глупее. Дурак самодоволен, что общепризнано. Умопомрачению подвержены мы все в той мере, в какой от нас ускользает правота Другого и правота как Другое, чем то, что нам дано. Круглый же дурак вообще не озабочен тем, истинен или ложен выбираемый им путь.

Бесконтрольное сознание дурака равно миру, оно натурализует себя, не проводит размежевания между собой и реальностью, является себе в виде бытия, неспособно к саморазличению. Сознание умного, ставя себя под вопрос, делается историческим, втягивается в процесс автосубституций. Энергия, питающая человеческую историю, сосредоточена в стремлении сознания самоопределиться.

Полноценный интеллект, отчуждающий сознание от самого себя, пребывает в состоянии нехватки и рассматривает ее как норму: он требует от тела аскезы, от граждан — выплаты налогов, от ребенка — послушания, от личности — соблюдения социальных запретов. Дураку закон не писан. В этом, собственно, и заключено этимологическое значение слова «идиот». Дурак не недостаточен, или: он дефицитен из-за того, что не мирится с дефицитом. Культура делает глупца героем сказки, ликвидирующим нехватку, которая имеет место в мире.

2.2.2. Говоря логически, тупоумию не удается контрапозитивная операция: ((х) → (у)) → ((-х) ←(-у)). Дурак не может возвращаться к уже бывшему с тем, чтобы отрицать прошлое ради неизвестности в будущем. Непознанное, подлежащее постижению, значимо только для умного и лишь при том условии, что он откажется от опыта, которым он владеет. Гносеологический акт контрапозитивен по своему содержанию. Он предусматривает, что мы отречемся от сделанного нами вывода: и от того, как мы его производили ((→) → (←)), и от того, чем он был субстанциально наполнен ((х), (у)) → ((-х), (-у)), дабы очутиться в полной неизвестности, требующей от нас личной познавательной инициативы. Дурак лишен воли к знанию, добываемому индивидуально.

2.2.3. Рассмотренная психологически, глупость сводится к маниакальности, т. е. к монотеличности. Маньяк неразборчив в средствах, которыми он пользуется, осуществляя свое намерение, ибо у него есть только одна цель, что делает подходящим для ее достижения любой инструмент вне зависимости от его специфического предназначения. Клептоман крадет не оттого, что у него нет денег на покупку, но из-за иной нужды: дабы доказать превосходство цели над способом приблизиться к ней. Дурак ставит телегу впереди лошади. Писатель отличается от графомана тем, что решает, создавая литературный текст, некую сверхзадачу: этическую, религиозную, философскую, политическую и т. п. Сверхзадача есть и у. «искусства для искусства»: мы имеем здесь дело с творчеством, познающим самое себя, превращающим свой прием в предмет изображения. Литература иллюстративна и автоиллюстративна. Она преследует сразу две цели, будучи, с одной стороны, эстетически отмеченной речью, а с другой, — вторгаясь в сферу смежных дискурсов или метадискурсивности. Литературная техника как таковая ни хороша и ни плоха — она получает качество, мотивированность в соответствии с транс- и металитературной установкой текста. Графоман, пишущий, чтобы удовлетворить свое желание писать, не в силах придать созданному им никакого качества. Графомания есть высказывание ради высказывания, которое не обладает ни позитивной, ни негативной ценностью, раз оно сопрягаемо лишь с самим собой.