Конфронтация, развертывавшаяся между СР и авангардом-2, была с психологической точки зрения более сложной, чем противостояние экстравертированного и интровертированного мазохизма. СР был психотипологическим конгломератом, в образовании которого участвовали разные виды мазохизма и квазимазохизм. Вразрез с этим авангард-2 создавался исключительно мазохистами-интровертами. В рамках сталинистской культуры они обладали, пусть и не очень значительной, возможностью примкнуть к официальной культуре. Но экстравертированным мазохистам, 9 обратном порядке, путь к неофициальности был заказан.

1.2.1. Если СР революционно отрывался от исторического авангарда, то культура интровертированного мазохизма преодолевала его эволюционно, будучи континуальным завершением раннеавангардистской программы. Поскольку для мазохиста-интроверта отрицание есть событие, совершающееся внутри личности, постольку поздний авангард должен был сопережить, унаследовать раннеавангардистские установки, овнутрить их, прежде чем подвергнуть их негации[601].

Мы уже ссылались на роман Вагинова «Труды и дни Свистонова» (D1.1.1.2.1), в котором процесс литературного творчества представлен — на садистский манер — в виде охоты на людей, похищения личностей из фактической реальности. Однако этим не исчерпывается содержание романа, созданного Вагиновым в период его сотрудничества с обэриутами. «Труды и дни Свистонова» подытоживаются тем, что и сам изображаемый в этом тексте автор становится пленником созданного им художественного произведения, исчезает в качестве действительно существующего лица. По ходу сюжета выведенный Вагиновым автор-садист перевоплощается в индивида, который не в состоянии установить контакт с самим собой как с некоей реальностью, в мазохиста (тема страдающего агрессора запечатлена в фамилии заглавного героя: «Свистонов» = «свист» (звукопроизводство, которое может иметь агрессивную функцию) + «стон»).

Автор в авангарде-2 безместен. Отсюда объясняется предпринятое М. М. Бахтиным понимание романов Достоевского в качестве «полифонических» («Проблемы творчества Достоевского», Ленинград 1929). Согласно концепции М. М. Бахтина (вряд ли верной, но не об этом сейчас речь), Достоевский устранял себя из своих текстов, чтобы предоставить свободу самовыражения сознаниям иным, чем его собственное. Самосознание автора, таким образом, оказывается у М. М. Бахтина иррелевантной величиной. В последнее время идеи М. М. Бахтина все чаще оцениваются как аналогичные сталинизму. Б. Е. Гройс проводит параллель между сталинскими показательными процессами и апологией карнавального «увенчания-развенчания», содержащейся в бахтинской книге о Рабле[602]. Вслед за Б. Е. Гройсом М. К. Рыклин видит в бахтинском карнавале террор, направленный против индивидуального тела[603]. Такой подход к М. М. Бахтину во многом справедлив. Но не нужно забывать о том, что сталинский (экстравертированный) мазохизм предполагал наличие внешнего начала (партийной дисциплины и т. п.), которое развязывает самокритику, поощряет самоликвидацию личности. Между тем для М. М. Бахтина (интровертированного мазохиста) именно личность инициирует отказ от личностного: она становится авторской постольку, поскольку она готова уступить себя ради оправдания чуждого ей сознания (Достоевский) или ради того, чтобы сделать создаваемый ею текст отражением народного праздника, карнавала (Рабле, Гоголь).

1.2.2. Что значит: не найти себя в процессе авторефлексии? В этом случае можно не найти себя, и тогда «я» будет существовать даже и ненайденным, в качестве гипотетической величины. И можно не найти себя, и тогда о «я» нет и речи.

Интровертированный мазохизм породил разные художественные школы.

С одной стороны, он выразился в конструктивизме второй половины 20-х гг. У поэтов ЛЦК (Литературного центра конструктивистов) на передний план выступает субъект, ищущий себя, но терпящий неудачу на этом пути или пока еще не достигший своей цели. В творчестве Сельвинского такого рода личность принимала образы: «попутчика», готового служить советскому строю, который, однако, отталкивал его и доводил до гибели (Полуяров в романе в стихах «Пушторг»); авантюриста, захватывающего на короткое время власть и лишающегося ее (Оконный в драме «Командарм-2»); молодого человека, не успевшего созреть к началу революции и тяготящегося своей безместностью в постреволюционном обществе (стихотворение «Переходники»)[604].

С другой стороны, интровертированный мазохизм стал литературой о невозможности найти никакое «я». Эта психо-логика составила содержание текстов обэриутов («искусство, что ты чувствуешь, / находясь без нас?» — спрашивал Введенский[605]) и близких к ним ленинградских писателей. О ней мы и будем говорить в дальнейшем.

2.0. Субъект безнадежно пустой авторефлексии, отражающей лишь отсутствие «я», попадает в позицию, в которой он не вправе довериться своему уму[606]. Ленинградский авангард второй волны сомневался в том, что интеллект на самом деле служит инструментом познания и преобразования действительности, средством подчинения мира человеку.

2.1.1. Глупость отлична от ума для всех, кому приходится иметь дело с дураками, если не считать ее исследователей.

Тот, кто рассматривает глупость как таковую, приносит свою способность проводить разграничения в жертву отвлеченному мышлению. Создавая образ обобщенного дурака, исследователи теряют специфику постигаемого предмета. Обобщение мстительно затягивает в себя обобщающего. Чем более мы абстрагируемся от многоликости какого-либо интересующего нас явления, тем менее мы можем конкретизировать себя и в то же время абстрагироваться от нас самих. У логики и математики нет иного объекта, кроме субъекта, не ведающего того, что он субъективен. В мире, редуцированном до предела, остается только производитель редукции, обреченный на то, чтобы заполнять собой образовавшуюся вокруг него брешь, заодно опустошая себя как индивида. Отвлеченный ум самоценен, собой ограничен: когда он не выдает свой операциональный потенциал за порядок вещей, тогда они становятся для него вещами-в-себе. Но не будем слишком уклоняться от избранной темы. Абстрактный дурак не похож на конкретного тем, что он похож на умного.

Согласно А. Бергсону, комическая олигофрения представляет собой машинальность, механическое воспроизведение действий, которые в интеллектуальной норме совершает субъект, отдающий себе отчет в своих поступках[607].

А. Глюксманн расширил тот объем глупости, который был очерчен А. Бергсоном. Глуп не только человек-автомат (и даже не столько он), но и всякий, кто создает разного рода симулякры духовной деятельности[608]. (Спрашивается: неужели мы должны зачислить в дураки и ребенка, разыгрывающего роли взрослых?)

Еще один французский философ, К. Россэ, вообще не видит у дурака недостачи интеллекта. Кретин обладает такими же мыслительными способностями, что и умный. Разница между обоими — лишь в их отношении к действительности. Дурак придает ей иллюзорный характер, не желает считаться с ней, пилит сук, на котором сидит[609]. (Но разве культура не преодолевает действительное, природное? Следует ли считать всю культуру дурацкой забавой?)