– А ково? Полуголову стрелецково?

– Не! Стремянново Князева, в ево шатре спал. Ошибся в темноте Микитушка. Не князя Щенятева зарезал, а его стремянного.

Светало. Береста удачно потушена. Поджигатель пойман. Со стен города видно, как московские ратники врывают в землю два столба с перекладиной…

– Ково вешать собираются? – спрашивают на городской стене.

– Должно, из наших ково… Поджигал кто…

– Ведут! Ведут!.. Седенький старичок.

– Ай, ай! Да это дедушка Елизарушка!

Действительно, это был он. Узнав от Софьи Фоминишны, что рати двинулись на вятскую землю, он на ямских помчался прямо к Хлынову, платя на ямах ямским старостам и ямщикам бешеные деньги, чтоб только поспеть вовремя, пока его родной город еще не обложен. Но он опоздал. Хлынов был уже обложен. Тогда он ночью и поджег приготовленную для осады Хлынова бересту…

Пойманного вели к виселице. Старик не сопротивлялся, шел бодро. Увидав на стене городских вождей, он закричал Оникиеву:

– Иванушка и вы, детушки! Добейте челом! Не губите града, не проливайте кровь хрестьянскую неповинную!

Когда шею его вдели в петлю и потянули вверх веревку, он продолжал кричать:

– Добейте челом, детушки! Добейте!

Так кончил жизнь хлыновский Лаокоон. Стоявшая с прочими на стене Оня судорожно рыдала.

К стене подошел бирюч от московских вождей и затрубил в рожок.

Все стихло на стенах города.

– Повелением государя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси вещаю граду Хлынову: добейте челом великому государю за свою грубость и целуйте на том крест святый!

– Сей же час вышлем челобитника добить челом государю и крест святый целовать за весь град Хлынов, – отвечал со стены Оникиев.

Скоро городские ворота растворились, и из них вышли поп Ермил с Распятием и Исуп Глазатый с тяжелым мехом золотых поминок.

– Как же я крестное-то целование сломаю, батька? – шептал Глазатый.

– Не сломаешь, Исупушко, – успокоительно отвечал отец Ермил, – коли бы ты целовал ихний крест у ихниго попа, тебе бы грех было поломать крестное целование, а ты поцелуешь наш крест, и я с тебя потом сниму то целование, и твое целование будет не в целование.

Это казуистическое толкование отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильного в догматике.

Навстречу им вышли князь Щенятев и боярин Морозов со своим стремянным.

– Целуй крест от града Хлынова и от всей вятской земли и добей челом великому государю, – сказал князь Щенятев.

– Бью челом и целую крест на всей воле государевой, – проговорил Глазатый, целуя Распятие, – а тут наши «поминки»…

И он раскрыл мех, чтобы показать, что там золото.

– Примай «поминки», – сказал Морозов своему стремянному.

Тот, с трудом, кряхтя, поднял тяжелый мех, набитый золотом.

– Теперь осаду сымете с города? – спросил Глазатый.

– Не сымем для того, что вы воровством своим, яко тать в нощи, зарезали мово стремянново, – отвечал Щенятев. – Даем Хлынову «опас» токмо до завтрева. – И, подозвав бирюча, приказал: – Гласи волю великаго государя: дается «опас» Хлынову до завтрева.

Бирюч протрубил и возгласил то, что ему было приказано.

В тот же вечер состоялось новое совещание в доме Оникиева. И на этот раз опоздал Лазорев.

– Дозором, должно, ходит по часовым Пахомий, – заметил Оникиев.

Должно быть так, заботлив он у нас, – сказал и Богодайщиков.

С городских стен снова доносилось:

– Славен и преславен Хлынов-град!

– Славен Котельнич-град!

– Славен Орлов-град!

Тихо. Словно вымер город. Слышен даже тихий полет нетопырей.

Снова под окном дома Оникиева встречаются и сливаются в одну две тени.

– Не выходи завтра из города к супостатам, милый! – шепчет женский голос. – А вышлите к супостатам «больших людей».

– Не выду из ворот, солнышко мое, – слышится мужской шепот. – И батюшка твой, и Палка не выйдут.

– Умоли, дорогой, батюшку и Палку, чтоб «большие люди» сказали супостатам, что покоряемся-де на всей воле того московского идола и дань-де даем и службу.

– Буди по-твоему, радость моя.

Слышны в темноте поцелуи и глубокий женский вздох.

– Если мы выйдем из города добивать челом, – говорил на совещании Лазорев, – то в нас признают калик перехожих.

– И точно, узнают, – соглашался Оникиев, – ведь мы пели и у Щенятева, и у Морозова.

– Спознают, – согласился и Богодайщиков, – вон и Шестак-Кутузов издали, на стене когда в прошлый вороп[32] стояли, спознал нас.

– Ладно. Вышлем «больших людей».

На том и порешили.

На другой день вышли из города «большие люди». Они несли новые «поминки» московским воеводам, по сорока соболей и чернобурых лисиц.

Подойдя к воеводам, «большие люди» кланялись им соболями и лисицами и сказали:

– Покоряемся на всей воле великаго князя и дань даем и службу.

– Целуйте крест за великаго князя и выдайте ваших изменников и коромольников, воров государевых, Ивашку Оникиева, да Пахомку Лазорева, да Палкушку Богодайщикова.

– Дайте нам сроку до завтрева, – кланялись «большие люди».

– Даем, – был ответ.

Как только послы Хлынова, эти «большие люди», скрылись за городскими воротами, там тотчас же ударили в вечевой колокол.

Собралось вече. Все тревожно ждали узнать, какой ответ принесли «большие люди» от московских воевод, и, когда те объявили волю воевод, вече пришло в такое волнение, какого никогда не было в Хлынове со дня его основания.

– Мало им дани нашей! Мало им службы! Так нет же им ничево!

– Задаваться за московского князя, целовать за него крест!.. Не бывать тому! Мы не продадим своей воли! Не хотим быть ничьими холопями! – ревело вече, как море, и рев этот доносился до стана осаждавших.

– Ляжем головами за свою волю! Пущай краше наше чело вороны клюют, дикий зверь терзает. Мертвые, да только вольные!

Прошел день. Прошла ночь. Хлынов лихорадочно готовился к отчаянной обороне.

Настало утро. В московском стане ждут ответа. Ответа нет. Там поняли, что пришла пора действовать силой… Но все еще ждали.

Прошел и этот день, нет ответа.

Ждут второй день. Хлынов молчит, точно весь вымер, только с вечера снова стали оглашать сонный воздух перекликания часовых на городской стене:

– Славен и преславен Хлынов-град!

– Славен и преславен Котельнич-град!..

Воеводы решились на приступ. Высмотрев днем самое, по-видимому, неприступное место городской стены, на котором, как на неприступном, осажденные не выставили даже ушатов с кипятком и ни бревен, ни камней не наложили, осаждавшие и выбрали это именно место для нападения.

Дождавшись «вторых петухов», когда особенно крепко спится, каждая полусотня («пятидесяток») осаждающих приставила к избранному месту стены по две сажени плетней, а другие полусотни тащили смолу и бересту.

«И начаша окояннии приметати огненные приметы со стены в город, бросать на деревянныя строения города и на ометы сена просмоленную и горящую бересту…»

Хлынов запылал. На беду его, ветер дул со стороны метальщиков-поджигателей и нес пламя через весь город.

Обезумевшие от ужаса хлыновцы ворвались в дома Оникиева, Лазорева и Богодайщикова и повели их к городским воротам с криком:

– Воротники, православные! Отворяйте ворота настежь!

– Православные! – кричали другие. – Бегите из домов! Спешите из города. Краше полон, неж наглая смерть!

За воротами уже стояли и князь Щенятев, и боярин Морозов впереди тех ратей, которые не были посланы на приступ.

– Бьем челом, бьем челом! – кричали те, которые вели Оникиева, Лазорева и Богодайщикова. – Берите наших лиходеев! Из-за них город и христианския души пропадают.

– Устюжане! – обернулся князь Щенятев к ближним ратям. – Возьмите и закуйте в цепи ваших ворогов – Ивашку Оникиева, Пахомку Лазорева да Палкушку Богодайщикова. Они недавно устюжской земле много дурна учинили.