Булату по его официальному статусу

тоже полагались похороны по первому разряду. Но его хоронили иначе. Не по первому разряду, а по высшему.Накануне я узнал, что так называемая гражданская панихида состоится не в Большом зале ЦДЛ, как это можно было предположить, а в здании Театра Вахтангова, на его любимом Арбате.

Отправился я туда вдвоем с моим другом и ближайшим соседом Левой Левицким. Но при выходе из метро носом к носу мы столкнулись с Васей Аксёновым, конечно же, двигавшимся туда же, куда и мы, и нас стало уже четверо: Вася тоже был не один, с ним была молодая женщина, оказавшаяся (он, разумеется, нам ее представил) американской слависткой Ольгой Матич – той самой, о которой с таким раздражением писал в свое время Васе в приводившемся мною письме Володя Максимов.

К зданию театра мы подошли со стороны Смоленской, и тут нашим глазам открылась выстроившаяся вдоль всего Арбата гигантская очередь пришедших проститься с Булатом людей. Ей не было ни конца ни края. (После я узнал, что нескончаемый этот поток не иссякал до позднего вечера.) И я грешным делом пожалел, что не захватил с собой своего писательского удостоверения, предъявив которое можно было бы ухитриться проникнуть в зал каким-нибудь другим путем. Но долго сожалеть об этом мне не пришлось: Васю узнали, и нас быстро – служебным входом – провели прямо на сцену.

Постояв у гроба, я расцеловался с Ольгой и Булей (Булатом-младшим), которого ударившаяся в православие Ольга перекрестила в Антона (когда он был совсем малышом, она называла его Бульон). Но для меня Антоном он так и не стал, навсегда остался Бульоном, Булькой. Кстати, она и Булата ухитрилась крестить, переименовав его в Иоанна (в православных святцах имени «Булат», разумеется, нету и в помине).

Расцеловавшись с ними, я присел рядом, но посидел у гроба недолго, решив уступить место подходившим все новым и новым Булатовым друзьям. И, не задерживаясь больше на сцене, спустился в зал.

Зал был уже полон, и места там мне не нашлось. Но это оказалось даже к лучшему: не помню каким образом я оказался в одной из боковых лож и уютно там примостился.

В зале было полутемно. Негромко звучали мелодии Булатовых песен.

На душе у меня было умиротворенно и благостно. И чтобы не расплескать эту мою душевную благостность и умиротворенность, я решил уйти раньше, чем начнутся речи.

Я не сомневался, что и речи тут, конечно, будут другие – не те, к которым мы притерпелись за годы советской власти. Ведь на дворе теперь уже другое, не советское время. Да и произносить их будут не чиновники от литературы, а ближайшие друзья Булата: Володя Войнович, Белла…

Но ведь не обойдется и без Евтушенко и Вознесенского. А их, хоть я и не сомневался, что они тоже искренне любили Булата и выступать будут «не по службе, а по душе», слушать мне не хотелось.

Выйдя на улицу, я опять увидал издалека нескончаемую очередь людей, пришедших проводить Булата в его последний путь. И, хотя разумнее мне было повернуть к Смоленской, как-то так само собой вышло, что я медленно пошел в обратную сторону, вниз по Арбату. Шел и невольно вглядывался в лица людей, тянувшихся мне навстречу.

И вдруг, «по странной филиации идей», вспомнил другие, давние похороны, как и эти, сегодняшние, тоже проходившие не по первому, а по высшему разряду.

Хоронили Фадеева.

Гроб с телом застрелившегося писателя был выставлен в Колонном зале, и очередь идущих проститься с ним людей была не меньше той, которую я увидел сегодня. Так что эта возникшая у меня странная ассоциация была прямая.

Но это была ассоциация не по сходству, а по контрасту.Потому что если и было у этих двух очередей что-то общее, так разве только то, что обе были нескончаемые.

Случилось так, что на похоронах Фадеева я оказался вдвоем с Борисом Слуцким. Вместе пришли, вместе постояли в почетном карауле, вместе ушли.

На обратном пути Борис вдруг сказал:

– Весь день сегодня вертятся у меня в голове строки: «Был он только литератор модный, только слов кощунственных творец…»

У меня образ того, в чьих похоронах мы только что участвовали, с этими строчками Блока ну никак не ассоциировался. Наверно, потому, что я плохо помнил это блоковское стихотворение. Вернувшись домой, перечитал его:

Был он только литератор модный,

Только слов кощунственных творец…

Но мертвец – родной душе народной:

Всякий свято чтит она конец. <…>

И с какой-то бесконечной грустью

(Не о нем – Бог весть о ком?)

Приняла она слова сочувствий

И венок случайный за венком…

Этих фраз избитых повторенья,

Никому не нужные слова —

Возвела она в венец творенья,

В тайную улыбку божества…

Перечитав – понял.

Не с Фадеевым ассоциировались у Бориса эти строки, а с нескончаемым потоком людей, которые пришли на его похороны и «с какой-то безотчетной грустью» приняли вряд ли заслуженные покойником «слова сочувствий», и эти венки, и «фраз избитых повторенья», все эти произносившиеся над гробом «никому не нужные слова».

Я вспомнил это, когда шел по Арбату, вглядываясь в лица людей, медленно бредущих к театру Вахтангова, чтобы проститься с Булатом.

Да, это были совсем другие лица.

Эти лица не оставляли сомнений, что для каждого из пришедших сюда, чтобы влиться в эту скорбную очередь, переживаемая ими смерть была личным горем, личной невосполнимой утратой.

Это не только сближало, но и роднило всех этих людей – старых, молодых, совсем юных.

Но, помимо этого, было в их лицах что-то еще, сблизившее и сроднившее их и наложившее на эту пеструю толпу печать некой общности, слитности, единства.

Я не сразу понял, в чем она состояла, эта другая их общность.

И вдруг меня словно ударило.

Ну да, конечно!

Ведь эти лица я уже видел однажды. И сразу вспомнил когда: в ночь с 3 на 4 октября 1993 года.

Это были лица тех, кто в ту ночь откликнулся на призыв собраться у здания Моссовета, чтобы защитить хрупкую, только еще зарождающуюся российскую демократию от поднявшей голову фашистской угрозы.

Это к ним обратился тогда Гайдар.

И это к ним – и тогда, и раньше, и потом – с тем же призывом обращался Булат.

С ним же он обращается к нам и сегодня:

Возьмемся за руки, друзья,

чтоб не пропасть поодиночке.

Аннотированный именной указатель [1]

А

Адамович Алесь (Александр ) Михайлович(1927–1994) – белорусский советский писатель, сценарист, литературовед, доктор филологических наук, видный общественный деятель, «прораб перестройки»

Аджубей Алексей Иванович(1924–1993) – советский журналист, публицист, главный редактор газет «Комсомольская правда» (1957–1959), «Известия» (1959–1964). Зять Н.С. Хрущёва

Азбель Марк Яковлевич(р. 1932) – советский и израильский физик. В 70-е гг. один из лидеров движения отказников (советских евреев, боровшихся за право на эмиграцию), редактор самиздатского политического и литературного журнала «Евреи в СССР». Эмигрировал в 1977 г. В настоящее время – профессор Тель-Авивского университета

Айги Геннадий Николаевич(1934–2006) – поэт и переводчик. Один из лидеров советского авангардного искусства 60–70-х гг., более известный за границей, чем у себя на родине

Аксючиц Виктор Владимирович(р. 1949) – публицист, политик, религиозный деятель, в годы перестройки – народный депутат РФ

Алешковский Юз(р. 1929) – прозаик, поэт. Автор знаменитой песни «Товарищ Сталин, вы большой ученый…», с 1979 г. в эмиграции. Живет в США

Алигер Маргарита Иосифовна(1915–1992) – советский поэт, автор знаменитой в военные годы поэмы «Зоя» (о Зое Космодемьянской), за которую получила Сталинскую премию

Ананиашвили Элизбар Георгиевич(1912–2000) – поэт, переводчик. Переводил поэзию, прозу и драматургию с французского, немецкого, английского, итальянского, а также языков народов СССР