Все было как будто бы прежним и вместе с тем иным — ненужным, притворным.

Притворная тишина, притворная прочность… Погиб изумительный, поэт… Мыслитель…

Но надо было что-то предпринимать. Как подготовить дочь к страшной вести? По привычке военного человека, действующего даже в самых трудных обстоятельствах быстро, он и сейчас пришел к немедленному решению: Нину следует во что бы то ни стало препроводить из Тавриза в Тифлис. И чем скорее, тем лучше. Пока не родит ребенка, ничего не говорить ей о страшной беде. Привезти домой под предлогом, что в Тавризе нет хороших акушерок, что такова воля Александра Сергеевича и его, отца…

Ехать ему самому сейчас в Тавриз Паскевич, конечно, не разрешит. Поэтому Чавчавадзе вызвал к себе племянника Романа, тот служил под его началом. Рослый, широкогрудый — на его груди вместо обычных шестнадцати умещалось двадцать два газыря — Роман молча выслушал страшный рассказ.

— Ты помоги мне, — попросил по-родственному Александр Гарсеванович. — Поезжай немедля в Тавриз… Я напишу Нине письмо.

Он подсел к столу, взял перо, но не смог написать и нескольких строк. Боязно было фальшивым словом погубить ее. «Бедная девочка, бедная девочка… Это все, что дала ей жизнь…» Он-то знал Нину достаточно хорошо.

— Нет, — встал Александр Гарсеванович. — Отправляйся без письма…

Маквала услышала чудовищную весть на тавризском рынке во второй половине февраля. Один торговец мясом прокричал другому:

— В Тейране-то наши, — он сделал ножом движение, словно перерезал себе горло, — русского посла-гяура!..

Маквала чуть не грохнулась наземь. Немного придя в себя, она вспомнила, что в последнее время возле их ворот собирались какие-то подозрительные люди, перешептывались, поглядывали на охрану, стоявшую у дома. Она долго не решалась возвратиться домой: не знала, как посмотрит на Нину, как произнесет первые слова, сможет ли скрыть то, что узнала. Потерянно бродила по городу.

«Нино… Моя Нино… — шептала она. — Погиб такой человек…»

Она вдруг вспомнила, как Александр Сергеевич под Тифлисом скакал с нею наперегонки верхом на коне и кричал: «Держись, Ежевичка!», а потом показывал, как идти на препятствия, и ее белая кобылица послушно брала их, а он приговаривал: «Хороший конь шпор не просит».

Желая узнать у Маквалы новости, Александр Сергеевич шутил: «А ну-ка, развязывай мешок!»

«Неужели мы больше никогда его не увидим? — Слезы струями потекли из ее глаз. — Как подготовить Нино, как сказать ей?»

Нина, словно учуяв неладное, спросила, как только увидела Маквалу:

— Ты чем-то расстроена?

— Нездоровится.

И правда, глаза у нее были красные, нездоровые.

— Мне письма не было?

— Нет…

Нина заплакала.

Маквала подошла к ней, стала обнимать, успокаивать, как маленькую:

— Хороша Нестан-Дареджан[32], нечего сказать! Ты же мне ее в пример ставила…

Нина, тяжко вздохнув, виновато вытерла слезы:

— Сил больше нет ждать…

Когда в их доме появился Роман — богатырского роста, медлительный, с лицом крупным и добродушным, — Нина встрепенулась: может быть, кузен привез какие-нибудь вести от Александра?

Роман, старательно скрывая сострадание, незаметно поглядывал на Нину. В ее глазах застыло выражение пугливого прислушивания. Над верхней губой, немного выше ее, легло удлиненное коричневое пятно. От этого губа, окаймленная светлой полоской, казалось полнее и словно бы немного воспаленной.

Роман приступил к делу без всяких околичностей:

— Мне твой отец, Нино, поручил отвезти тебя в Тифлис. К Соломэ…

— В Тифлис?! — изумленно переспросила Нина, и лицо ее побледнело, а пятно над губой проступило резче. — Но Александр?

— Он в долгом отъезде и написал отцу, прося его отправить тебя домой… Он беспокоится: здесь нет даже опытной акушерки…

— Но я никуда не поеду, не дождавшись от него самого письма!..

Она поднялась, халат становился явно узким ей.

В сильном волнении прошлась по комнате:

— Я должна получить от него письмо!

У Нины кружилась голова, она дышала с трудом.

Крупные капли пота выступили на лбу Романа — никогда не выполнял он поручения труднее этого.

— Отец выехал тебе навстречу в Джульфу, — как мог спокойней сказал Роман. — Не волнуйся так…

Маквала вмешалась в разговор:

— Раз это воля отца, Нинуца, и Александра Сергеевича…

Роман внимательно посмотрел на Маквалу, одобрительно кивнул, довольный и ее словами, и ее одеждой: она в платье с гулиспири, с чихтикопи на голове, волосы сбегают четырьмя косами.

— Да, надо сегодня же, в крайнем случае завтра, выезжать, Нино, — настаивает Роман. — Александр Сергеевич приедет тоже в Тифлис, может быть, даже нагонит нас дорогой…

Нина до хруста стиснула тонкие пальцы: «Может быть, действительно, поехать, чтобы у отца прочитать письмо Александра, в котором он просит отвезти меня домой, и хотя бы немного успокоиться?» Она увидит Соломэ, Мариам, Талалу, родной Тифлис… В последнее время он ей снился все чаще. Нина стосковалась по лунному сиянию Куры, раскидистым чинарам, буйству бесчисленных тифлисских садов, Сабуртальскому полю, где играли в мяч мальчишки…

Пустынные пыльные горы Персии навевали тоску… Может быть, действительно правда, что Александр тоже приедет туда…

…Как ему хотелось приехать! Он уже приказал укладывать вещи, уже доверительно сказал протоколисту посольства: «Наконец-то скоро увижу свою женушку!» И отправил в Санкт-Петербург бумагу: «Российские поданные не могут пользоваться здесь личной безопасностью», и просил позволения «удалиться из Персии в российские пределы»…

— Хорошо, — устало говорит Нина Роману. — Распорядись, чтобы укладывались…

Сказать-то Нина так сказала, но что поделаешь, если у сердца — свои законы? Разумом она понимает: надо крепиться, надо собрать всю силу воли, потому что теперь в ответе и за жизнь, возникшую в ней. А сердце не поддается доводам разума, разрывается, и никакими уговорами его невозможно утихомирить.

С отцом в Джульфе Нина не встретилась. Он прислал гонца уведомить, что, увы, очень занят и увидит ее в Тифлисе, куда ей следует продолжать путь.

Нина возвратилась в Тифлис в марте. Уже по-весеннему грело солнце, розово цвел миндаль, но у беловато-синего неба были невидящие глаза.

До родов оставалось месяца два, и Нина по настоянию Прасковьи Николаевны и с согласия Соломэ поселилась у Ахвердовой.

Талала неотлучно была при Нине, старалась предупредить любое ее желание, по своему разумению облегчить предстоящие роды. Она словно бы невзначай оставляла открытыми дверцы всех шкафов — умилостивить духов; прежде чем войти в комнату Нины, обогревалась у огня, а по вечерам страстно молилась: «Сохрани и огради, боже, своим крестом дитя наше».

В доме, конечно, уже знали о тегеранской трагерии, и тем труднее было всем обманывать Нину, утешать ее тревоги, делать вид, что все обстоит как нельзя лучше.

Как-то под вечер к Ахвердовой заехала двоюродная сестра Грибоедова — жена теперь фельдмаршала Паскевича — кавалерственная дама, награжденная орденом святой Екатерины. Поговаривали, что муж побаивается своей воинственной супруги.

В каком-то лагере она в отсутствие мужа даже приняла рапорт от дежурного офицера о полном порядке в воинской части.

Уже на исходе своего визита к Ахвердовой Елизавета Алексеевна Паскевич тоном, не терпящим возражений, объявила, что должна проведать Нину.