Когда Иришка вошла к отцу, он делал эскизные наброски для будущей картины «На Севере дальнем». Анатолий задумал ее давно, еще там…

Заслышав голос Иришки, Анатолий отложил альбом:

— О, да ты, доченька, не одна? Здравствуй, Ваня.

Иришка недовольно оглядела маленькую комнату отца: книги на стульях, на подоконнике; на полке, заменяющей буфет, — тарелка, стакан, чайник.

— Как жить в таком разорении? — сказала она, повторив где-то услышанную фразу.

— Ничего, проживем, — улыбнулся Иржанов. — Значит, послезавтра в школу?

— Да, — без энтузиазма подтвердила девочка. Видно, не хотелось ей расставаться с вольницей под бабушкиным крылом.

— Ты читать умеешь?

— Частично, — уклончиво ответила она.

— А считать?

— Мама мне объясняла, но я все растрясла…

— Жаль, — усмехнулся отец, — а я тебе что-то приготовил.

Он достал из чемодана сверток, развернул его.

— О, форма! И мама мне купила.

— Ничего, запасная будет. И на вот еще. — Он протянул тетрадь для рисования, коробку цветных карандашей.

У нее разгорелись глава:

— Я рисовать люблю!

— Ну, ты пока нарисуй что-нибудь, а мы с Ваней сходим воды принесем.

Мальчик с удовольствием вцепился в дужку ведра. Они пошли к колонке на улице. Когда возвратились с ведром, наполненным водой, Иришка протянула отцу рисунок: девчонка буйно танцевала с шарфом в руках. В рисунке были движение и фантазия. Иржанов поразился:

— Ты давно рисуешь?

— С детства.

Он достал свой альбом.

— Вот, посмотри.

Иришка начала перелистывать альбом.

— Ой, это мама!

— Нет, похожа на нее, — смутившись, сказал Иржанов. Не дай бог, еще передаст Вере, что видела ее портрет. — Я тебя буду учить рисовать.

— Сейчас?

— Нет, всегда. Ваня, возьми шоколадку.

— Папа, а кого ты больше любишь: меня или его? — вдруг строго спросила девочка.

— Вы оба хорошие.

— А дядя Федя больше любит Ваню.

— Это ты придумала.

— Нет, его больше, — она кивнула на братика, тот уплетал шоколад, — и мне обидно…

Иржанов посмотрел на часы: надо было идти в клуб, оформлять читальный зал.

— Ну-ка, пошли, друзья, я вас провожу немного.

Небо до самого горизонта заволокло черными тучами. Они зловеще клубились, будто поднимались со дна моря.

Тревожно кричали чайки. Где-то совсем недалеко рычал гром, и хищные молнии метали в невидимые цели.

Пятиморск словно бы съежился, робко притих.

Иржанов довел детей почти до их дома, и они, взявшись за руки, побежали. Хлынул ливень, но дети успели вбежать в подъезд. Анатолий переждал ливень в магазине и отправился в клуб.

Вера с облегчением вздохнула, когда появились сын и дочь.

— Где вы пропадали? — сердито набросилась она на Иришку.

— Мы были у моего папы.

— Дядя Толя дал мне шоколадку, — объявил Ваня.

Он мог об этом и не говорить — достаточно было посмотреть на его перепачканную рожицу.

— Страшно умно, перед обедом… — пробурчала Вера.

— А мне папа подарил… — Иришка показала форму и альбом, — Будет учить рисовать.

Новый раскат грома заставил Веру побледнеть. Казалось, зашатались стены дома.

Она приникла к окну. Над морем огненные стрелы распарывали черную стену. Одна из молний ударила в громоотвод элеватора. Вера вздрогнула. Ока с детства боялась грозы, но сейчас какая-то сила удерживала ее у окна. Ей казалось, что, оставаясь здесь, она разделяет опасность с Федей и ему не так страшно где-то там, в пекле грозы.

«Понесла же его нелегкая в такую погоду на рыбалку, — со все возрастающей тревогой думала Вера. — Вечная мужская беспечность. Перекладывают груз домашних забот на нас, а сами…»

Ну, к Федору-то, положим, это обвинение не относилось, он помогал ей как только мог, никогда не считался, какая работа «мужская» и какая «женская». Но разве не безобразие — закатиться на много часов в такую грозу кто его знает куда?

Вера постирала детское белье, вымыла полы, а Федора все не было. То и дело она подходила к окну.

Над морем появились первые просветы. Тучи выгнулись черным мостом и уползли за горизонт. Вечернее солнце осветило залив.

По двору бежал соседский мальчишка, в ужасе выпучив: глаза, и что-то кричал. Вот он вскочил в их парадное, послышался топот его ног по лестнице, он толкнул дверь:

— Тетя Вера, вашего дядю Федю молния убила!

Хорошо, что есть начало учебного года, первые дни его, когда поток дел, обязанностей захватывает и несет с такой силой, что не оставляет и часа, чтобы подумать о сокровенном, предаться собственным переживаниям.

Все, что свалилось на Леокадию, когда она возвратилась от Саши, — болезнь Куприянова, гибель Федора Ивановича, — переживалось бы ею и острее и дольше, если бы не школьный круговорот.

Она снова получила письмо от Алексея Михайловича, написала ему ответ, полный тревоги за его здоровье, рассказала о похоронах Вериного мужа, о детях. И это письмо принесло ей некоторое облегчение.

Дела интернатские требовали ее всю, без остатка, и днем и часто ночью.

Дети возвратились с каникул посвежевшими, вытянувшимися. Рындина брал с собой в плавание штурман Долганов, объявил его «сыном команды». Мальчишка загорел до черноты. Его выцветшие волосы, казалось, никогда не просохнут, а ноги в белой пыли до колен были расчесаны.

На ее вопрос, понравилось ли ему в плавании, Рындин воскликнул:

— Работа!

В его устах это стало высшим мерилом удовлетворенности. Фуражку он теперь носил с «морским шиком», набекрень, нацепив на нее где-то раздобытую «капусту».

Вообще за эти два месяца Рындин стал сдержаннее, серьезнее, хотя по-прежнему, а может, даже больше прежнего, командовал одноклассниками, жил словно со взведенным курком — вот-вот взовьется ракета. Но у него исчезли замкнутость, ожесточенность и появилось очень радующее Леокадию стремление помочь, заступиться за обиженного.

…Валерика привела мама. Клипсы ее походили на белые ватки в ушах. Кремовые туфли на высоченном каблуке как нельзя лучше шли к кремовому костюму. Разрисованное лицо умильно улыбалось навстречу Юрасовой.

— Леокадия Алексеевна, милочка, можно Валерику сегодня вечером побыть дома? У нас семейное торжество — именины моего супруга.

Улыбышева любит такие слова: «торжество», «супруг». Об озере она непременно говорит «зеркальная гладь», а о море — «морская ширь».

Сейчас она глядит на Юрасову заискивающе, а Валерик, сбычившись, — на мать.

— Мне здесь надо быть. У нас сегодня линейка. Правда, Леокадия Алексеевна?

Никакой линейки не предполагалось, но Юрасова решила пойти на выручку Валерику.

— Очень желательно, Маргарита Трофимовна, чтобы Валерик остался с товарищами. У нас действительно важные дела.

Улыбышева обидчиво поджала губы:

— Вы превращаете мать в ничто. Я пойду лично к Марь Палне… Этот мальчишка уже меня воспитывает дома.

Она уплыла к директору, а Леокадия спросила с любопытством:

— Как это ты… воспитываешь?

Валерик помялся:

— Да мама поругалась с соседкой и хотела, чтобы я ей тоже нагрубил, а я сказал: «Тебе самой надо извиниться». — Он помолчал. Подняв круглое лицо, спросил с искренним недоумением: — Неужели и при коммунизме будут несправедливости?

Бог мой, и это говорит Валерик, который в прошлом году самым серьезным образом утверждал, что «Муму была неразговорчива», а уходя на каникулы домой, обещал: «Я вам напишу, что там у меня все ладится». Написать он, правда, не написал, но, видно, был полон желания, чтобы «ладилось».

От Вассы Железновой Маргарита Трофимовна возвратилась мрачной. Складка на ее шее походила на цепочку медальона. Самым приятным сейчас в ее облике был, пожалуй… цвет костюма.

— Казарменный режим! Придется Валерика совсем отсюда изъять.

«Не изымешь, — сердито нахмурилась Леокадия, — он ведь тебе жить мешает».

Улыбышева ушла не попрощавшись. Довольный Валерик, пританцовывая, побежал в класс, а Юрасова, поглядев ему вслед, подумала, что вот в прошлом веке философ Герберт Спенсер писал о политической алхимии, которая не в состоянии превратить свинец порочных инстинктов в золотые нравы… Как же заблуждался этот господин Спенсер!