Ну нет. Кодинец — противник уголовных афер. Он сказал Анатолию, что подумает, лишь бы отвязаться от этого сомнительного предложения.

Кодинец снова припомнил слова Нельки: «серого вещества у тебя минимум». Сплюнул со злостью:

«Еще посмотрим, у кого больше».

Солнце проникло сквозь щель в ставне и отпечатало на стене, над кроватью Виктора, огненную ракету, устремленную ввысь.

Виктор давно проснулся и лежал с открытыми глазами.

Вот так же, наверное, умчался в поднебесье на огнедышащей ракете Юрий Гагарин.

Виктор видел по телевизору, как чествовала Москва своего первого космонавта. Людские потоки походили на морские волны. Особенно много было парней. Наверняка потому, что они считают космос и своим будущим.

Школьник, похожий на Севку, нес щит: «Чур, я следующий!»

Слышались возгласы: «Ай да Юрий!» Иностранцы скандировали: «Га-га-рин! Га-га-рин!» Тысячи людей несли его портреты.

Виктор лег на спину. Ракета на стене обозначилась еще резче.

«А хватило бы у меня решимости полететь, не зная, возвращусь ли на Землю? Конечно, хватило бы!»

Он увидел себя в оранжевом комбинезоне космонавта. Вокруг люди. Кто-то обнимает и говорит: «Вы — настоящий человек».

Он горько усмехнулся: «Какой уж там настоящий». А полететь — полетел бы. Не побоялся.

Вот с Лешкой решительно поговорить трушу. Кажется, начну разговор — и потеряю ее совсем. Сейчас еще теплится какая-то надежда, а тогда…

Виктор рывком вскочил с постели, распахнул окно. Весеннее солнце на мгновение ослепило.

Уже четыре месяца, как он живет у Саблиных. Мать Анжелы обменяла свою воронежскую квартиру на пятиморскую и одну небольшую комнату сдала Виктору. Из его вещей здесь только радиоприемник, одежда в шкафу да книги. Для книг он сам сделал полку.

Виктор платил за комнату и за стол.

Ему было неплохо, вот только Анжела… Она оказывает ему слишком очевидные знаки внимания, дразнит своей ослепительной улыбкой, своей походкой: будто летом идет босиком по нагретым голышам.

Виктора все это только раздражает. Нужна она ему! Женишка ловит, что ли?

Сделав зарядку и одевшись, Нагибов выходит в столовую. У него впереди два свободных дня — дали отгул, и настроение поэтому приподнятое. Матери Анжелы нет, наверно на базаре, накрывает на стол сама Анжела.

— Здравствуй, — добродушно приветствует ее Виктор.

— Доброе утро, засоня! Приятные были сновидения? — ласково спрашивает Анжела. На ней аккуратный синий передник с белой оторочкой, волосы уложены вавилонской башней. Коричневая родинка над переносицей невольно притягивает глаза.

— Спал как убитый, без снов, — прозаически отвечает он, не желая поддаваться тону Анжелы.

Она ставит на стол яичницу с колбасой, нарезав хлеб, садится напротив Виктора. Будто между прочим говорит:

— Юрасова-то наша в университете роман закрутила с каким-то научным сотрудником. Говорят, на пятнадцать лет старше ее…

Нагибов зло сверкнул глазами:

— Яичница пересолена, есть нельзя!

Встал из-за стола. Уже в дверях своей комнаты обернулся:

— Брехня это собачья о Юрасовой. Плюнь в морду тому, кто придумал. Она мне сама все рассказывала, когда здесь была: просто хороший преподаватель… И совсем молодой…

Будто легче ему оттого, что тот, Багрянцев — молодой? Проклятая Анжела нарочно все преувеличила. А может быть, явиться сегодня же туда… К Лешке… Самолетом? Прилететь и сказать: «Ну, мир… Все будет, как прежде…» Плевать на самолюбие — надо бороться за свое…

Трехместный самолет доставил Нагибова на аэродром областного города за пятьдесят минут. Омытый теплым весенним дождем город радостно зеленел. В сквере юноша в комбинезоне, обняв на постаменте статую девушки, заботливо счищал с нее грязь. Молодые мамы устроили смотр детских колясок.

Виктор не сразу отправился к университету, посидел на влажной скамейке, пытаясь представить встречу с Лешкой. Что скажет он ей? Что любит, что трудно без нее? Что зимними ночами вскакивал с постели, распахивал форточку, высунув голову, жадно вдыхал морозный воздух? И курил, курил: до тошноты, до головокружения. Что на каникулы она приехала из мира, завладевшего ею, уводящего от него.

Собственно, зачем он прилетел? Сказать, что был неправ тогда, в последнем разговоре? Но ему претили какие бы то ни было покаяния… Вот и сейчас ребята часто берут его в работу. Он понимает — они правы. Но к чему болтовня, когда нужны поступки?

Чего же он хочет от Лешки? Ведь ясно — она ни за что не оставит университет.

Неужели не все любящие такие собственники, как он? И есть чудаки, способные делить любимую — с миром, ее окружающим?

Нет, ему одному, одному должно принадлежать все! Он один хочет владеть ее мыслями, желаниями… Пусть это деспотизм, как хотите назовите, он должен быть для нее всем. Центром Вселенной. Разве не естественно такое желание? Может быть, переехать сюда, поступить на завод? Тогда они поженятся. Пусть она пока учится, если это так ей надо. Пойдут дети, не до учения будет.

Виктор закурил: «Дождусь ее возле университета».

Но ведь Лешка, наверное, в химическом корпусе. Он узнал, где находится здание химического факультета, и пошел туда. В вестибюле разыскал расписание. Последние часы у нее лабораторные работы. Заканчиваются в три пятнадцать. Надо как-то убить несколько часов. На доске объявлений прочел: «Производится запись в кружок подводного спорта (аквалангистов)». Усмехнулся: «Раненько начинают».

Долго шатался по магазинам, купил себе новый галстук, кашне, бритву, рассовал все это по карманам и к трем часам снова был у химфака, на противоположной стороне тротуара, откуда хорошо видны парадные двери.

Студенты повалили из них сразу. Веселые, куда-то спешащие, с плащами через плечо, на ходу застегивали сумки, балагурили, дурашливо, как школьники, толкали друг друга. Видно, радовались, что вырвались на свежий воздух, что светит весеннее солнце, поблескивают лужицы.

Чувство тоскливой зависти на мгновение овладело Нагибовым, но Виктор подавил его, еще напряженнее стал вглядываться в дверь напротив.

3.30, 3.45 — Лешки все нет. «Может быть, заболела, пойти в общежитие?»— тревожно думает он. Нет, вот появилась. Виктор отступил за ствол каштана.

И не одна. С ней какой-то подонок в коротком пальто и зеленых брюках. Голова у него не покрыта, на шее бурачный, бабский шарф. Хорош гусь!

Лешка идет рядом с ним, что-то оживленно говорит. Значит, такие у нее дружки завелись! А походочка у Багрянцева, будто коленки внутренней стороной слиплись.

Виктор пошел шагах в десяти позади. Может быть, отвести в сторону этого чувака, посмотреть так, чтоб обмяк, сказать коротко: «Убью!»

Или, может, встать перед ней, выругаться, назвать, как того заслуживает, и уйти?

Но он ничего этого не сделал, отстал от них и поплелся бесцельно, куда глаза глядят. Вот так же бродил, когда сбежал из Пятиморска от Лешки, от себя.

Тогда одно желание брало верх над всеми остальными: уйти от пакостного прошлого, стать лучше. И Лешка была все время рядом… И он был счастливее, чем сейчас, потому что шел к ней…

В павильоне, у реки, Виктор выпил сто пятьдесят граммов водки, и бутылку пива, пожевал сухой бутерброд, вышел, постоял у чугунной ограды набережной.

Гнев и ненависть сжимали ему горло: «Дрянь! Изменила, как мать изменила отцу. Вот жена мне была бы примерная!.. Хорошо, что вовремя разобрался».

Но чувство справедливости подсказывало ему и другие слова «Ты на нее наговариваешь. Она же тебе сама все рассказывала. А если кто ей и понравился… Можно ли сердцу приказать? И почему она не вправе ходить и разговаривать, с кем захочет?»

«Не вправе! Вот возьму и назло ей… женюсь на Анжеле».

Эта неожиданная мысль поразила его самого. Он даже протрезвел. Дуралей, до чего додумался.

Но ты был бы трусом и безвольным человеком, если бы уехал, не поговорив открыто с Лешкой. Поезд в Пятиморск уходит поздно вечером. Надо разыскать Лешку в общежитии. Сначала пойти в баню, принять холодный душ, а то она выгонит, как тогда, в больнице.