— Отсыфают, — подтвердил Чарли, скорее догадавшись, что означает это слово, чем зная его.

Ох, как жаль, что этот хороший парень уезжает! Ну ясно, верхи США накалили атмосферу и теперь отзывают американцев из Советской России. Боятся наших микробов. Все равно полицейскими мерами ничего не добьетесь!

— Не унывай, Чарли! — говорит она, сердечно пожимая его руку. — Мы… понимаешь, люди — будем вместе…

— Пудем, мисс Льешка, пудем, — вздыхает Чарли и, огорченно махнув рукой, уходит.

…Получасом позже подруги прошмыгнули в актовый зал университета. Двух свободных мест рядом не оказалось, поэтому Лешка села возле Павлика Громакова, а Саше издали энергично замахал рукой длинный, тощий парень с юридического — Паша Грачев.

Лешка сразу же, как только с месяц назад Грачев появился на Сашином горизонте, окрестила его Студентусом-юрфакусом.

Грачев называл Сашу Молекулой, она же, подняв голову, осведомлялась:

— Какая там, в облаках, погода?

На танцах, в перерывах, Студентус-юрфакус, держа Молекулу за мизинец, провожал ее через студенческую толпу, как ледокол баржу, а Саша снисходительно говорила что-нибудь, вроде:

— Доставлю тебе удовольствие покровительствовать — я хочу пить!

…Пианист (совсем юный, с добрыми, голубыми глазами) уже отвечал на вопросы.

— По существу, конкурс имени Чайковского был конкурсом лауреатов. Жюри затруднялось определить лучших. Поэтому многие из достойных не отмечены премиями: американский пианист Ловенталь, наша пианистка Юзбашева, португалец Серджио де Варелла Сид…

— А с Ваном Клиберном вы встречались? — неожиданно для Лешки выкрикнула с места Саша и пригнула голову, прячась.

Гость повернулся в сторону голоса, разыскивая Сашу, но, конечно, не нашел ее.

— Мало сказать — встречался, мы очень сдружились, — говоря, он подошел к самому краю сцены. — Во время конкурса заболела моя мать… Дома нельзя было заниматься, и я пропадал в консерватории. Там и познакомился с Клиберном. Нам очень хотелось поговорить, но мы не знали языка. Тогда на помощь пришла музыка. Мы начали «эстафетой» исполнять Большую сонату Чайковского… Играли на двух рядом стоящих роялях, по очереди. У Вана выступили слезы на глазах… Мы хорошо понимали друг друга и «наговорились» досыта…

По узкому проходу актового зала почти пробежала пахнущая морозам Зоя, в темной шапочке, усыпанной снегом. Зоя держала перед собой огромный букет чайных роз. Получив этот неожиданный подарок, пианист так растерялся, что только сумел сказать:

— Разрешите, я сыграю «Баркаролу» Чайковского?

Это, наверное, была его любимая вещь.

Часам к десяти, когда стали расходиться, Багрянцев протиснулся к Лешке:

— Давайте… Пойдемте к реке. Ненадолго…

— Сейчас? — поражению спросила Лешка.

Действительно, зимой вечером идти… к реке? Но в голосе и взгляде Игоря Сергеевича было столько смущенной надежды, боязни услышать отказ, самолюбивой готовности немедленно уйти, получим его, что она не смогла, просто не смогла отказать в этой странной просьбе.

Они молча шли заснеженной улицей, еще переполненные музыкой. Она сопровождала их, звучала в них, делала все вокруг каким то особенным — чистым, ликующим, радостным.

Как хорошо, что он молчит! Сейчас нельзя произносить ни слова. Это все разрушит. Они идут, немного отстранясь друг от друга, охваченные волнением этого необыкновенного вечера, останавливаются у скованной льдом реки. Противоположного берега не видно; серебристо-белая равнина уходит куда-то вдаль, сродни тому юному морю с бесстрашным утлым суденышком, которое провожала она глазами когда-то давным-давно, стоя на плотине Пятиморска.

Как хорошо, что они пришли сейчас именно сюда. Как Игорь Сергеевич мог знать, что надо прийти именно сюда? И музыка все еще слышна. Такая музыка была на корабле, плывущем за гриновской девушкой.

— Как море… — сказала Лешка, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.

Он ничуть не удивился.

— Правда. Бескрайнее. А вон, видите, алые паруса?

Ну подумать только: он тоже увидел именно то море, догадался, что это оно.

— Да, паруса, — прошептала она и, словно очнувшись от сна, весело рассмеялась. — Вот мы фантазеры! Ну, прямо лунатики какие-то.

Почувствовала, что замерзла.

— Побежали!

И первая пустилась стремглав вверх, в гору. Запыхавшись, остановилась над обрывом, чувствуя за спиной у себя, совсем рядом. Багрянцева.

— У вас карман есть? — озадачил он Лешку вопросом.

— Аж три…

— Подставляйте-ка один.

Сгорая от любопытства, Лешка, даже не спросив зачем, оттопырила карман пальто. Он что-то положил туда.

— Что это?

— Дома посмотрите…

— Нет, нет, я не хочу — что это?

И радостно, удивленно воскликнула:

— Апельсин?!

Это было такое же чудо, как море, и Ассоль.

Павел Громаков тоже принес домой апельсин. Сынишка Алик уже спал, а белокурая жена Аня что-то кроила на столе. Она сразу почувствовала, что муж не в духе, но в чем дело, расспрашивать не стала — это всегда лучше сделать после того, как накормишь человека. К подобной нехитрой мудрости ее привел даже небольшой опыт семейной жизни.

И правда, съев две тарелки борща и запеканку («вот беда мне с тобой: кормлю, кормлю, а никак не поправлю»), Павел снял гимнастерку и, оставшись в майке, произнес странную фразу:

— Человек ли я, Анночка?

Она с удивлением подняла на мужа преданные глаза. Сам все скажет.

Павел рассказал историю с заметкой в стенгазете и оскорбительной припиской.

— Я тебе раньше не говорил, чтобы не расстраивать… А сегодня узнал: Кодинец это сделал. Он не видел меня и похвалялся другу своему со второго курса.

Аню словно жаром обожгло от обиды за Павлика. Кто лучше ее знает, какой он человек? Разве он расскажет в университете, что, спасая город, совсем недавно, солдатом, обезвреживал зловеще притаившиеся мины фашистского склада? Или спросили бы у нее, чего стоило Павлику поступить в университет? Даже она не верила, что он выдержит экзамены. А сейчас: ну что ее зарплата — она работает контролером в сберкассе. И Павлик подрабатывает грузчиком, никакого труда не гнушается.

Аня с нежностью посмотрела на худые, мускулистые руки мужа. Если он не человек, то кто тогда человек?

— И ты не проучил его? — с гневом спросила она, сжав кулачок. — Я б его знаешь как!

Эта воинственность не вязалась с нежным обликом Ани.

Павлик притянул ее к себе, уткнувшись носом в ровный пробор волос, вдохнул их знакомый запах: «Как всегда, принимает близко к сердцу все что касается меня. Даже Алику напевает перед сном: „Спи, не то, как встану, позову декана, будешь тогда химию сдавать“. Любонька моя. Какое это счастье вот так чувствовать тебя рядом, торопиться домой, зная, что ты ждешь… Какая б жизнь была без тебя?»

— Неужели ты смолчал? — допытывалась Аня.

— Нет, сказал: «Жизнь покажет, кто человек, а кто — недоразумение».

Он погладил ее по голове:

— А посему — за работу!

Достал из армейской кирзовой сумки конспекты лекций, учебник и пристроился у края стола. Аня знала — это теперь до глубокой ночи.

На совещание в область Альзин добрался с трудом. Дорогу развезло, путь был утомителен, не хотелось оставлять комбинат накануне пуска второй очереди, но Григорий Захарович все же не пожалел о приезде: уж больно интересным оказался разговор. Ученые университета докладывали о новых ускоренных методах оптического, спектрального и радиохимического анализов.

Они пригласили инженеров-практиков к себе в университет и показали им недавно полученную первоклассную аппаратуру — рентгеновские установки для исследования. Альзин от удовольствия только поцокивал языком. Позже, сидя с Тураевым в его кабинете, говорил:

— Экспресс-анализы, Николай Федорович, нас очень выручат. Мы завалим вас заказами…

С Тураевым Альзин обычно встречался на областных конференциях, партийных активах, и ему нравился этот ученый, умеющий держать себя с людьми просто, но и без похлопываний по плечу, предлагающий в своих выступлениях всегда вещи разумные и предельно ясные. При первом знакомстве с Тураевым тот показался Альзину несколько замкнутым, но потом Григорий Захарович понял, что это сдержанность человека, на долю которого выпало много нелегких испытаний. На самом же деле он приветлив и сердечен.