Еще до командировки Санчилова в Москву его взвод на стрельбах был отмечен благодарностью в приказе. Потом снова заслужил благодарность на тактических занятиях. Ковалев счел возможным послать лейтенанта на совещание — так сказать, авансировать…

И правда, Санчилов был теперь в особом состоянии восторженной возбужденности.

Все, что происходило в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии: лейтенанты вперемежку с маршалами за столом президиума, доклад самого министра обороны, разговоры в кулуарах с одногодками — все это, оказывается, касалось и его, Санчилова.

Это к нему были обращены слова маршала: «Малодушие и нерешительность чужды офицерскому характеру». (Александр склонялся к тому, что подобными изъянами характер его не грешит).

Это и от его имени всеармейское совещание молодых офицеров обратилось с приветствием к III съезду колхозников, проходившему в Москве.

А как интересно выступал лейтенант-сибиряк! Под конец он прочитал письмо своих товарищей, призванных из запаса — двухгодичников. Лейтенанты просили министра обороны оставить их в кадрах офицерского корпуса потому, что хотели «не покидать боевой строй».

В перерыве Санчилов познакомился с одним старшим лейтенантом, недавним командиром роты. Сейчас его взяли в лабораторию с оборудованием, о котором инженер может только мечтать.

…Сияя бесхитростными глазами, делился Санчилов всеми этими впечатлениями с майором Васильевым и командиром полка, когда они позвали его к себе.

— Армия решительно омолаживается! — говорил он так, словно сам — и только что! — сделал подобное открытие.

— Надо бы, Александр Иванович, о совещании рассказать молодым офицерам нашего полка, — предложил Васильев.

— Сочту за честь! — с готовностью воскликнул лейтенант. — Я даже привез фотографию… С нами беседует маршал Якубовский. Он сказал: «Вы — армейская юность».

Что греха таить, Александр послал из Москвы такую же фотографию Леночке.

— Приду, послушаю вас, — пообещал майор.

В их полку процентов семьдесят офицеров моложе тридцати лет. Но, вероятно, собрать на беседу следовало самых молодых.

Отпустив лейтенанта, Ковалев весело подмигнул Васильеву:

— Кажется, комиссар, мы его недаром посылали в Москву.

— Выходит, что так. Правда, опять он пытался подменить сержанта. Возглавил команду из четырех человек… разгружавших машину. Но спохватился, возвратил Крамову его права и обязанности.

— Как ты смотришь, Юрий Иванович, если мы создадим для молодых командиров лекторий по педагогике и психологии?

— Попрошусь лектором. Да и методические занятия с командирами взводов надо бы возобновить.

— Очень — за, — поддержал Ковалев.

Васильев поднялся:

— Пойду послушаю отчет совета ленинской комнаты. Кстати, в нем — небезызвестный тебе товарищ Грунев. По-моему, этому организатору чтений сегодня достанется на орехи.

— Почему?

— Предпочитает действовать по принципу: «Лучше я сам прочту, чем других просить».

Ковалев, оставшись один, подумал о Санчилове: «Кабы знал ты, милый человек, сколько дополнительных сложностей прибавляет нам только-только открытое тобой омоложение армии. Оно делает моложе нас всех, но и требует неизмеримо больше сил… Учить молодость».

Санчилов вызывал у Владимира Петровича растущую симпатию. Ясная голова, упорен. В стеснительной улыбке было что-то от купринского Ромашова, но теперь это «что-то» все яснее дополнялось подтянутостью и обретаемой командирской «изюминкой».

Ковалев терпеть не мог сквернословов, любителей пошлых рассказов о своих любовных похождениях, выпивках, о том, как объегорил начальство.

Санчилову все это было чуждо.

Суровость армейского быта не обязательно должна порождать грубость солдафона. В мире, где приказ — закон, где не остается места суесловию, духовной расслабленности, идет шлифовка мужского характера. И тем более ценил Ковалев офицера, умеющего держать себя с достоинством, деликатно. А это как раз было прочно в Санчилове. Неудачи первых месяцев службы не смогли поколебать основу его характера, ожесточить или озлобить.

И еще одно привлекательное для себя качество обнаружил командир полка в молодом лейтенанте: он был человечен.

В последнюю встречу Боканов признался Ковалеву, что когда только-только появился в суворовском, то не был уверен, нужна ли сердечность в отношениях между подчиненными и начальниками.

Ковалев твердо знал — необходима. И не только в суворовском — во всей армии.

Ей нужны такие, как Санчилов, по душевному складу.

— Чем увлекается рядовой Дроздов? — спросил Санчилов у сержанта.

— По-моему, гречневой кашей, — нахмурился Крамов, но, увидев осуждающий взгляд лейтенанта и вспомнив разговор с командиром полка, изменил тон: — Да вроде бы мастеровой человек, возле ремонтной вьется в свободное время…

— Вы знаете, я, пожалуй, возьму его помощником… Есть кое-какие идеи…

Крамов очень уважал университетское образование своего командира взвода и человеком считал неплохим, но к его «кое-каким идеям» внутренне отнесся весьма скептически.

— Каждое дело надо делать на совесть, — произнес Крамов свою излюбленную фразу, — а Дроздов…

Он не успел напомнить лейтенанту, что у Дроздова еще весьма невысокая кондиция сознательности, как Санчилов быстро произнес:

— Посмотрим, посмотрим… Вы похвалили Дроздова за успехи на стрельбах?

— Не тороплюсь. Сегодня похвалишь — завтра будете на гауптвахту сажать, — пробурчал сержант, удивляясь лейтенантскому либерализму.

— По-моему, что заслужил, то пусть и получает, — немного неуверенно, но все же не отказываясь от своей точки зрения, настаивал Санчилов.

Борзенков, проходивший в это время мимо, услышал, о чем говорил Санчилов, и приостановился.

— Правильно, лейтенант! — одобрил он. — Разделяю ваше убеждение.

…Не просто складывались у Санчилова отношения с командиром роты. На первых порах Борзенков почти не скрывал снисходительного отношения «истинно военного» к человеку в армии временному.

Но рядом соседствовали подсознательная осторожность, боязнь в чем-то обнаружить свою, в общем-то однолинейность.

Санчилов завидовал бравости, внешнему лоску Борзенкова, безупречному знанию тонкостей армейской жизни. Самолюбиво переживал не всегда справедливое отношение к нему командира роты, старался не вызывать его недовольства или упрека.

В трудном для Борзенкова разговоре с Ковалевым командир полка сказал:

— Разве может быть оправдано ваше безразличие, Алексей Платонович, к судьбе молодого офицера Санчилова? И не ваш ли долг помочь ему в становлении? Не подменять, а помогать…

В последнее время старший лейтенант то приносил из дому Санчилову книгу, то знакомил его с новой техникой, то показывал, как лучше работать с топографической картой. Был на последнем классном занятии со взводом, и позже заметил, как полагает Александр, разумно: «Следует научиться выделять главное… Избегать расплывчатости».

Санчилов уловил потепление со стороны Борзенкова, был благодарен и все же не мог преодолеть неприязнь к легкомыслию, несерьезности ротного вне полка, к «пижонству», как называл Александр все это.

Санчилов пытался убедить себя, что недостатки Борзенкова относятся к разряду тех, до которых ему, лейтенанту, не должно быть дела. Но как отмежуешь одно от другого? Разве нравственный облик офицера — не важнейшая часть его существа? Он писал об этом и в письме к Леночке.

Услышав от сержанта, что его, Дроздова, вызывает лейтенант Санчилов, Виктор не торопился прийти к «гнилому либералу». Когда же пришел и узнал, что ему предстоит быть у взводного помощником «по слесарной части», — не принял это предложение всерьез: «Попробуем, служба-то идет, чин чинарем…»

Но стоило им вместе смонтировать в учебном классе «кибернетический экзаменатор», запрограммированный для изучения Устава, как Дроздов решил, что «ковыряться в технике» — милое дело, что все же «либерал» в физике «петрит» и держаться ближе к нему смысл имеет.