Подошел неторопко вальяжный в своей полковничьей папахе Пашков. Сказал сдержанно:

— Здравствуй, Владимир. — Крепко пожал руку Ковалеву.

И еще, и еще какие-то незнакомые офицеры.

Сбылись пророчества генерала Полуэктова:

«Мы в вас видим продолжение себя… Вы приедете капитанами, майорами…»

А вот неизменный старшина Архип Матвеевич Привалов. Сверхсверхсрочник… Щеки в склеротической, розовой сетке прожилок, усы стали зеленовато-ржавыми.

— Товарищ старшина, — вытягивается перед ним Павел, — суворовец Снопков прибыл для свидания с вами.

Держится Привалов молодцом, браво расправляет плечи.

— Съехались, детки! — говорит он растроганно. — И я ж вас ковал.

«Вот где собралась военная косточка», — думает Владимир Петрович.

— Один момент! — опять командует майор Снопков. — Коваль, стань рядом с Архипом Матвеевичем, я вас щелкну… Увековечу для потомства.

В зубах у Снопкова — вероятно, для солидности — дымящаяся, изогнутая трубка, на живот свешивается фотоаппарат «Киев», в руках — потрепанный, видавший виды «Кодак», подаренный ему отцом еще в сорок пятом году.

— Тебя, Геша, Архип Матвеевич ковал? — спрашивает Павел у Пашкова.

— Да еще как!

— А я тебя ковал? — не отстает Снопков и легонько тычет Пашкова кулаком в бок.

— Аж искры сыпались, — притягивает друга за плечо Пашков.

Все последние годы они переписывались и сюда приехали вместе.

— Товарищи суворовцы! — провозглашает Веденкин. — Пойдемте в училище, нам разрешили собраться в кабинете истории… Присмотримся друг к другу…

Виктор Николаевич после демобилизации работал в этом же городе директором педучилища, готовил учителей для «мелюзги», издал два тома «Методики преподавания истории», читал лекции и чувствовалось, что в суворовском он — свой человек. Заместителем начальника суворовского был его давний друг — полковник Беседа. Вчера Беседу срочно вызвали вместе с генералом в Москву, но перед отъездом Алексей Николаевич позаботился, чтобы гостей, как обычно, приняли радушно.

В вестибюле у знамени замер часовой с алыми погонами. На мраморной доске медалистов-суворовцев — длинные столбцы имен. «Мы их начинали», — подумал Ковалев, найдя фамилии Суркова, Пашкова, свою.

Все так же, с хитрецой, улыбался Суворов.

На Доске почета — награжденные орденами: Савва Братушкин, Павел Авилкин… А что это на фотографии за головастый человек с полными губами и в генеральских погонах?

Батюшки! В суворовском миру Гура, а ныне — доктор технических наук Максим Иванович Гурыба. Тот самый фантазер Гурыба, что изобретал реактивный снаряд из железной трубки, начиненной кусочками целлулоидной мыльницы, скорострельную пушку «Илюша», летательный аппарат с черным жуком вместо мотора, а в степи с Самсоновым возводил «могилу неизвестного кузнечика». Что же изобрел он теперь?

…Мимо офицеров то и дело проходят суворовцы, вколачивая подметки в паркет гулких коридоров, удивленно застывая у стен: «Наверное, комиссия какая-то… Вон сколько старших офицеров…»

А старшие офицеры табунком ввалились в исторический кабинет, тесня друг друга, уселись за столами.

На стенах — портреты Чапаева и Фрунзе, нарисованные когда-то Андреем Сурковым, карты походов Суворова, схема Ледового побоища, старательно смонтированные иллюстрации из времен Великой Отечественной войны.

Кабинет ярко освещен, и, невольно щурясь, гости стали с любопытством присматриваться друг к другу.

Правее Ковалева, у окна, сел подполковник с голубыми петлицами летчика. На его груди — ромб академии, радуга орденских планок, золотистая эмблема с крылышками. Кто это? Ну до чего знакомые глаза с отчаянной! И раздвоенный подбородок?

— Артем! — невольно вскрикнул Ковалев.

— Володя! — вскочил Каменюка и, подбежав к Ковалеву, обнял его, словно хотел сшибить, сел рядом.

— Ты где? — не выпуская плеч Каменюки, спросил Ковалев.

— Командую полком. — Артем назвал город на западной границе.

— Сила! — сжал плечи Каменюки Владимир Петрович.

— Порядок! — в тон ему, на древнелейтенантском жаргоне ответил, озоруя, Артем. Глаза его позаимствовали густую синь неба.

У доски остановился совершенно седой Веденкин и, поглядывая веселыми глазами на взбудораженных гостей, громко произнес:

— Прекратить шум, товарищи суворовцы!

Все мгновенно умолкли.

— Условный рефлекс, — прошептал Артем.

— Ну-с, давайте заново знакомиться… Суворовец Рогов — к доске!

Усатый майор послушно поднялся и пошел к доске. Исподлобья окинул притихший класс изучающим взглядом. Подправив кончиками пальцев черные усы, сказал густым, словно бы осевшим, простуженным голосом:

— Я из Заполярья сюда на минуточку прилетел… Может, помните Рогова? В тутукинской роте был?

Маленький Владимир Иванович Тутукин оживился, снял и надел очки — черт возьми! — как и прежде с дужкой, перехваченной проволочкой.

— Бежал из училища, — продолжал Рогов, — чтобы «Русь повидать» и прогреметь поэтом… Полковник Зорин лохмотья мои тогда приказал сфотографировать… Так это я.

— Петька! — раздался крик — не выдержал подполковник Авилкин.

— Он самый, Авилка! — подтвердил Рогов и снова прикоснулся к усам. — Я на Севере уже восьмой год распечатываю… Сейчас в академию готовлюсь. Снега у нас, братцы, хватает. Отдыхаем на кончиках телеграфных столбов. В этом году лета и не было, даже олени не линяли. Навигацию открыли в октябре. Ничего, служим. Привыкли к тундровой ночи, длиной в три месяца. В пургу прикрываем лицо прозрачным щитком — «телевизором»… Но вы не думайте, у нас и бассейн с теплой водой есть!

Он умолк, представляя, наверно, свой поселок.

— Капсе[2],— попросил кто-то тихо из зала, видно, тоже северянин.

— Родилось у меня два сына заполярных. Мы их на денек соседям подбросили, а жену свою я сюда прихватил… — Рогов мотнул головой в угол. Там сидела черноглазая, круглолицая женщина. — Говорю: айда, Тома, со мной. Поглядишь на город, где произрастал твой непутевый муж. Думаю, у нее претензий к суворовскому нет…

Тамара, покраснев, поднялась:

— Подтверждаю… И сыновей мы воспитываем по суворовской системе…

Тамара села.

— А как же стихи? — поинтересовался Тутукин.

— Выпустил две книги, — ответил майор.

— Позвольте, — удивленно поглядел на него Веденкин, — я недавно читал поэму Петра Рогова «Заполярье»! Запомнились: янтарный мех, кисловатинка ягод, сказанное без сожаления: «Мне еще плыть и плыть по снежным волнам». И особенно строки: «Только ртуть здесь падает низко, Человек — набирает высоту».

— Каюсь, я писал, — подтвердил Рогов. Помялся немного на месте, пошел к своей Томе.

Ковалев подумал с ожесточением: «А я или бездарь, или лентяй. Затягиваю с повестью, будто впереди еще две жизни…»

— Суворовец Каменюка, к доске! — вызвал Веденкин.

Артем Иванович легкой походкой пересек кабинет.

И Боканов, и Тутукин, и Веденкин прямо впились в Артема глазами. Широкоплечий, с тонкой, гибкой, словно бы подламывающейся, талией, с крыльями темных волос надо лбом, он излучал щедрую силу. Бороздка на подбородке стала еще глубже, взгляд смел и открыт, а шрам у правого виска почти исчез.

— Ну, с чего начать? — спросил Каменюка, и его лицо стало немного растерянным.

— Без подсказки не можешь, Артем Иванович? — ехидно произнес Авилкин.

— Нет, правда, наверно, как жизнь, сложилась? — посмотрел Каменюка на Веденкина. — После суворовского получил направление в танковое… Томился… Удалось вырваться в авиацию. Потом — академия. Сейчас служу в Ленинградском округе. Третий год командую. Техника нынче, сами знаете… Служба — как на подводной лодке: нельзя и одному ошибиться. Недавно участвовали в маневрах. Слабонервных не оказалось… В первой своей автобиографии я, ни капли не кривя душой, написал: «Мой родной дом — суворовское училище». В прошлом году пришел ко мне представляться молоденький лейтенант. Вижу у него на груди наш значок с профилем Суворова. Говорю: «Теперь в полку два суворовца — его командир и вы…». Поглядели бы, как запылал от гордости лейтенант. Я добавил: «И спрос вдвойне». Он ответил: «Это не страшно».