поставит себя в смешное положение. Впервые

столкнувшись с человеком такого типа и такого

непредсказуемого поведения, лейтенант, к его чести,

негласно принял предложенные Беком условия игры.

Всегда спасительное чувство юмора в данном случае

помогло лейтенанту. Дело в том, что Бек взял себе за

правило после каждой вечерней поверки, когда лейтенант

по традиции спрашивал у выстроенной роты, есть ли

вопросы, в свою очередь простодушно осведомляться:

— Товарищ лейтенант! Когда же вы меня

командируете в Москву за полуторкой?

Подобный спектакль разыгрывался перед всей

ротой изо дня в день. В конце концов, лейтенант, у

которого молодая смешливость, видимо, взяла верх над

уставной строгостью, решил обновить эту ставшую уже

почти ритуальной игру. И однажды он в ответ на

традиционный вопрос Бека с такой же лукавой

серьезностью скомандовал:

— Боец Бек! Шагом марш в Москву за полуторкой!

—— Есть в Москву за полуторкой! — отчеканил

Бек.

Без тени улыбки он вышел из строя и на глазах у

притихшей от такой дерзости роты энергично зашагал по

прямой куда-то в лес. Через минуту его фигура исчезла в

чаще как раз за спиной у лейтенанта, которому чувство

собственного достоинства не позволяло обернуться вслед

своевольному бойцу. Он лишь скомандовал положенное

"разойдись!" и отправился по своим делам.

А Бек исчез. Исчез не на шутку. За это время мы

еще продвинулись на запад, в сторону фронта, и после

нескольких дней марша снова остановились для боевой

учебы и строительства очередного рубежа обороны. На

таких стоянках мы занимались строевой подготовкой,

учились обращаться с оружием, ходили на стрельбище,

знакомились с боевым уставом пехоты, но главное —

рыли противотанковые рвы, пулеметные гнезда,

стрелковые ячейки и ходы сообщения, а иногда строили

блиндажи и землянки. После чего шли дальше.

Первая собственноручно вырытая мною ячейка

полного профиля памятна мне до сих пор. Мне кажется,

до меня и сейчас доносится этот неповторимый запах

разрытой земли, в которую я с каждым взмахом лопаты

постепенно погружаюсь, сначала по колено, потом по

пояс и, наконец, по плечи. Усталый, вспотевший,

голодный, я опускаю винтовку в окоп и осторожно,

стараясь не засорить песком затвор, устраиваюсь на дне.

Наконец-то можно передохнуть и закурить. Внезапно

масштабы громадно несущейся жизни, масштабы идущей

на земле великой войны сужаются для меня до размеров

моего убежища, и его надежная укромность сразу

становится до боли родной, невольно настраивающей на

мысль о судьбе, о будущем, о доме...

Да это ли не мой дом? Ведь здесь, в окопе, я

впервые после Москвы сам по себе. Круглые сутки на

людях, а тут — один. Кажется, от всего мира для тебя

остались лишь эти слои потревоженной, взрезанной

глины да одинокая звезда, обозначившаяся над головой в

вечереющем небе. Так бы и не ушел теперь отсюда,

обороняя до последней пули этот клочок смоленской

земли, с которой столь неожиданно породнила тебя

простая лопата...

Но на рассвете мы уже опять шагали на запад...

На этот раз мы остановились где-то уже на

приднепровском рубеже, оставив позади станцию

Семлево, к тому времени буквально сметенную с лица

земли немецкой авиацией. И опять потекли

ополченческие будни — рытье окопов, строевые занятия, БУП, стрельбы.

Через несколько дней, когда мы уже освоились на

новом месте и даже привыкли к гулу далекой канонады,

доносящейся по ночам из-за Днепра, в расположение

роты неожиданно въехал пикап с московским номером. В

кабине рядом с водителем сидел не кто иной, как Бек. Он

не торопясь отворил дверцу, ступил на землю и по всей

уставной форме отрапортовал командиру:

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнил.

Машина с шофером прикомандирована к нашей части.

Во всей этой истории удивительным было даже не

то, что Беку удалось раздобыть пикап с водителем — в

конце концов, многие учреждения и предприятия

эвакуировались тогда на восток и передавали остающиеся

автомобили армии. Разумеется, на то требовались

соответственные бумаги, но и их, наверное, можно было

получить в штабе тыла нашей дивизии. Непонятно

другое: каким образом Бек, являвший собой как боец уж

очень непрезентабельное зрелище (огромные ботинки,

обмотки, которые у него поминутно разматывались и

волочились по земле, серого цвета обмундирование, а в

довершение всего нелепо, капором, сидящая на голове

пилотка, не говоря уж об очках), — как мог он в таком

виде, без всяких документов добраться до Москвы,

которая, по существу, уже была в ту пору прифронтовым

городом?

Если учесть, что гитлеровцы на смоленском

направлении то и дело выбрасывали воздушные десанты

(мы сами дважды участвовали в прочесывании окрестных

лесов в поисках вражеских лазутчиков), если учесть, что

все дороги, ведущие к Москве, были надежно перекрыты

системой контрольно-пропускных пунктов, а на улицах

столицы свирепствовали многочисленные патрули,

которые, не рассуждая, заметали любого мало-мальски

подозрительного прохожего, и если учесть еще

необычайно стойкие слухи, будто город кишит шпионами,

— если учесть все это, то приходится признать: Бек

сотворил чудо. Сам же он в ответ на расспросы

товарищей лишь пожимал плечами, и лицо его при этом

приобретало какое-то не то отсутствующее, не то просто

дурацкое выражение.

Конечно, затеяв такую эскападу, Бек подвергал

себя огромному риску. Вся авантюра очень легко могла

кончиться трибуналом. Думаю, что именно

несбыточность самой задачи и спасла Бека от весьма

серьезного наказания. Но так или иначе, его не подвергли

никакому взысканию, и он как ни в чем не бывало

продолжал свое причудливое швейковское существование

в нашей роте, где-то на грани умышленной

непосредственности и мнимой наивности. Казалось, он

пытается таким способом перехитрить свою судьбу.

Однако молва о "бравом солдате Беке"

распространилась по всей дивизии. Его популярность

приобрела неслыханные размеры. На него приходили

смотреть из других батальонов. На него показывали

пальцем, говоря: "Это тот самый боец Бек..." Нет ничего

удивительного, что он стал душой нашей роты.

Война шла уже недели две. "Рядовой,

необученный, ограниченно годный в военное время" —

так значилось в моем военном билете. Я два раза

наведался в военкомат и оба раза услышал в ответ:

"Ждите повестку". Между тем ходить ежедневно на

службу, пусть даже в близкую моему сердцу редакцию

"Нового мира", где я тогда ведал библиографией, становилось невмоготу. Мне казалось просто

кощунственным жить по-прежнему — заказывать и

вычитывать рецензии, править гранки, словом, вести себя, как и до войны.

Конечно, отбор книг для отзывов пришлось срочно

пересмотреть, но ведь распорядок существования в

основном оставался прежним, притом что в жизни

страны, в жизни народа все трагически сместилось. Это

несоответствие инерции мирного бытия и надвигающейся

грозной судьбы угнетало мое сознание до того, что я

готов был исполнять любые обязанности, только бы они

были непосредственно связаны с войной. Поэтому, когда

выяснилось, что в Союзе писателей идет запись

добровольцев, решение пришло сразу.

Примерно те же чувства испытывал и мой друг

Даниил Данин, в ту пору начинающий литератор,

внештатный сотрудник "Знамени". Мы с ним созвонились