предчувствиях, но не с такой прямотой. Не скрою, моему

самолюбию начинающего литератора льстит

расположение этого очень уважаемого и очень

авторитетного критика, который уже давно служит для

меня примером профессиональной порядочности. Но ведь

нельзя же оставить его реплику без ответа. Однако

усталость словно лишила меня и всякой мыслительной

активности. Притупленное сознание ничего, кроме

пошлых возражений, мне не подсказывает, и я, к стыду

своему, предпочитаю промолчать.

Между тем разговор об отпущенных нам судьбою

сроках вопреки недавнему состоянию всеобщей

прострации становится все оживленнее.

— Что касается меня, то я хотел бы дожить до

нашей победы, а там посмотрим,— как всегда, чуть

насмешливо заявляет Эммануил Казакевич и, поблескивая

очками, весело оглядывает собеседников.

Мы уже привыкли к тому, что среди нас немало

очкариков. Данин тоже был снят с учета по зрению. С

очками не расстаются Лузгин, Гурштейн, Афрамеев,

Замчалов, Винер, Бек. Последний также принимает

участие в разговоре.

— А как вы думаете, сколько продлится война? —

с простодушнейшим выражением лица и затаенным в

глазах лукавством обращается он ко всем вообще и ни к

кому в частности.

Когда-то давно, будучи в командировке в Кузнецке,

я с интересом прочел, так сказать, на месте действия

очерки Александра Бека о русских металлургах. Вот уж

не думал встретить в его лице человека, столь глубоко и

надежно спрятанного за искусной маской чуть ли не

детской наивности. И это при явном уме и

доброжелательстве к окружающим. Что это — привычка к

осторожности, предусмотрительная защита от возможных

ударов судьбы?..

— Кто же это может знать! — попадается на

удочку торжествующего Бека Павел Фурманский,

слывущий среди нас знатоком военной теории и истории.

— Но давайте помнить о том, что империалистическая

война длилась четыре года.

— На этот вопрос каждый должен для себя

наложить запрет, — советует маленький, тщедушный, но

необычайно выносливый Рувим Фраерман, мудрый автор

"Дикой собаки Динго".

— Вы знаете,— напоминает о себе поэт Вячеслав

Афанасьев,— у меня такое ощущение, будто война

началась давным-давно. Будто мы вышли из Москвы еще

в той жизни. Будто мы уже годы шагаем по жаре, и этот

марш никогда не кончится.

— И только пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих

сапог. И отпуска нет на войне! — дополняет мысль Славы

Афанасьева стихотворной цитатой молодой критик поэзии

Даниил Данин.

— Да, вся наша прежняя жизнь разом

отодвинулась куда-то в далекое прошлое, — невесело

замечает Роскин.— Теперь только понимаешь, насколько

мы не ценили былые радости.

— Я... бывало...— подхватывает драматург Петр

Жаткин, подражая качаловскому барону,— проснусь

утром и, лежа в постели, кофе пью — кофе! — со

сливками... да!.. Кареты... кареты с гербами!..

— Друзья, вы даже не знаете, где мы находимся! —

Из-за кустов появляется чрезвычайно возбужденный

Натан Базилевский. Его географическая

любознательность давно уже всеми замечена. Вот и

сейчас, несмотря на сбитые ноги, он все-таки отправился

на рекогносцировку — его чем—то заинтересовали

здешние места. — Ведь это же наша родная Малеевка!

Вон оттуда сквозь деревья виден дом творчества...

Сообщение Базилевского порождает взрыв

энтузиазма. Особенно взволнован Афрамеев, один из

инициаторов создания Малеевки. Но в этот момент ветер

доносит до нашего слуха далекую команду: "Подъем!..

Становись!.." Повторяясь на разные голоса, она

неумолимо приближается к нам.

И вот мы опять шагаем на запад, к фронту, в

сторону Смоленска. Куда-то в неизвестность.

Таким мне запомнился этот маленький и, казалось

бы, ничем особенно не примечательный эпизод,

относящийся примерно к середине июля 1941 года.

Привал как привал, один из множества на нашем нелегком

пути из Москвы к фронту.

Почему вообще таким памятным оказалось для

меня это первое военное лето? Иной раз даже кажется,

что я и сейчас, спустя сорок четыре года, так же

отчетливо вижу и эти поля, и эти леса, и эти дороги, а

главное — окружавших меня тогда людей. А ведь

ополчение — это было только начало, только каких-

нибудь девяносто дней. Война же потом, уже совсем

другая, длилась еще долго—долго, пока не насчитала свои

1418 дней.

А мне еще после победы довелось побывать на

Дальнем Востоке, на войне с Японией. И конечно, были в

моей, пусть даже самой скромной, военной биографии

события и более яркие, и более значительные, и уж

наверняка более драматичные, чем тот привал возле

Малеевки. Но почему-то они не заслонили его. Почему-то

прихоть памяти настойчиво возвращает меня именно к

этому эпизоду куда чаще, чем к какому-либо другому. Да

и вообще трехмесячное мое пребывание в так называемой

писательской роте осталось для меня и поныне самой

задушевной порой моей военной судьбы.

Разумеется, все это объясняется прежде всего тем,

что первые впечатления всегда самые памятные. Однако

новизна армейского существования и еще только

формирующихся представлений о войне совпала для меня

тогда и с необычностью, даже исключительностью среды, в которой я оказался. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что, попав в третью роту первого батальона 22-го

стрелкового полка 8-й Краснопресненской дивизии

народного ополчения Москвы, я оказался среди людей во

многом замечательных, давших мне тогда очень многое на

всю последующую жизнь. Не в плане профессиональном,

а именно в плане общечеловеческом, ибо своим

поведением они преподали мне немало ценных уроков

для понимания сложностей жизни, ее противоречий, ее

велений.

Да, моему тогдашнему сознанию начинающего

литератора весьма импонировала сама возможность

делить тяготы походной жизни с людьми, чьи имена были

мне в большинстве своем заочно известны и

ассоциировались для меня, прежде всего, с такими

категориями, как ум и талант. Среди них и впрямь было

немало талантливых писателей, но еще более важно,

наверное, подчеркнуть их этическую высоту.

Теперь, когда я вспоминаю те дни, мне кажется,

что никогда ни до того, ни после не окружало меня такое

количество сердечных, отзывчивых, доброжелательных

людей, попросту говоря — настоящих товарищей.

Наверно, на самом деле это заблуждение и процент

хороших людей, представленных в нашей роте, был такой

же, как и в любом другом подобном коллективе. Наверно, во второй роте, где писателей было поменьше (кроме уже

упомянутых, помню Степана Злобина, Сергея Острового,

Ивана Молчанова, Павла Железнова, Бориса Вакса,

Самуила Росина, Андрея Жучкова, Владимира Тренина,

Евгения Сикара), тоже сразу установился этот же дух

товарищества и взаимовыручки.

Помню, как во время длительного ночного марша

по темным лесным дорогам, когда все изнемогали от

духоты, пыли, бессонницы, непосильной тяжести

снаряжения и амуниции, да к тому же еще наш

батальонный начальник штаба сбился с пути и привел нас

в ту же деревню, из которой мы несколько часов назад

вышли, только с другого конца,— помню, как я в тот раз

стал засыпать на ходу. Я еще шел, но сознание уже не

участвовало в этом процессе, и ноги продолжали шагать

сами по себе, выписывая немыслимые вензеля. Вот тут-то

и разбудил меня Фраерман, оказывается, давно

наблюдавший за мной. Я немного знал его еще до войны

— мы познакомились после того, как я напечатал в

"Правде" восторженную рецензию на его "Дикую собаку