интересующей нас деревни. Надо торопиться—на востоке

уже маячит светлая полоска.

Длинными перебежками вдоль темнеющего

лесочка нам удается быстро приблизиться к цели.

Странно — на горке кое—где огоньки. Неужели в окнах?

Осторожно, крадучись, иногда ползком пробираемся к

огородам злополучного селения. Злополучным оно

оказалось еще и потому, что с севера к нему, как теперь

выясняется, можно проехать и другой дорогой. Уже

начинает светать, и это становится все очевиднее. Как же

быть? Ведь наши могут воспользоваться именно ею.

Впрочем, сначала надо выяснить, кто в деревне. Судя по

силуэтам, там и в самом деле ночует неприятельская

воинская часть: на фоне светлеющего неба угадываются

очертания незнакомых больших грузовиков ("бюссингов", которых я потом, в окружении, повидал немало). Но вот

стали появляться человеческие фигуры. Похоже, что на

взгорке у колодца умываются солдаты. До них метров

полтораста, но видимость еще слабая.

Мы лежим, затаившись в кустах. Фурманский с

биноклем у глаз подозрительно молчит. Но вот он так же

молча протягивает бинокль мне, а сам начинает отползать

в сторону лесочка, кивком приказывая следовать за ним. Я

быстро наставляю окуляры на резкость и впервые вижу

немцев. Я вижу их совершенно явственно. Люди в чужой

форме. Они ведут себя в деревне по—хозяйски уверенно, нисколько не таясь, даже не соблюдая элементарную

осторожность, хотя, расхаживая по горке, представляют

собой отличную мишень. И это особенно злит. Да, именно

злость испытал я тогда в большей мере, чем какое—либо

другое чувство.

Я отдаю бинокль Сафразбекяну и ползу за

Фурманским! Вскоре по шороху сзади догадываюсь, что

Джавад меня догоняет. В лесочке мы наскоро совещаемся.

Итак, наших войск впереди нет. Нет даже боевого

охранения. Никого. В сущности, нет фронта. Вернее, он

почему—то открыт. Но это, как говорится, не нашего ума

дело. Мы же не знаем стратегических соображений

командования. Мы знаем только, что необходимо как

можно скорее перекрыть обнаруженную нами дорогу,

иначе наши подразделения могут угодить прямо немцам в

руки. Решено: Сафразбекян возвращается к полуторке и

докладывает обстановку ротному, если он уже нас догнал.

Фурманский и я образуем заставу на обнаруженной

дороге где успеем, но не ближе чем за тем поворотом —

вне пределов видимости немецких часовых на горке.

Наша предусмотрительность оказалась не

напрасной. Едва мы с Фурманским добрались до

намеченной позиции, как обнаружили вдали движущуюся

в нашу сторону колонну грузовых машин. Они быстро

приближались.

Мы передвигаем винтовки за спину и решительно

перегораживаем дорогу, скрестив над головой руки в знак

запрета. Однако передняя машина, отчаянно сигналя и не

сбавляя скорости, мчит прямо на нас. Но мы все—таки

стоим, "стоим насмерть". В последний момент она

тормозит и сворачивает на обочину. Из кабины

выскакивает разъяренный старший лейтенант, если не

ошибаюсь, командир нашего третьего батальона.

— Какого черта! — кричит он, угрожающе тыча в

нас пистолетом.

Он явно раздосадован тем, что колонна и без того

опаздывает, а тут еще какая—то непредвиденная

задержка.

Мы пытаемся объяснить ему, в чем дело, но он до

того горячится, что не придает нашим словам никакого

значения. Он нас просто не слышит.

— Там, на горке, немцы,— втолковываем мы ему.

— Откуда, к черту, немцы! — кричит он на нас и

явно собирается ехать дальше.— Там должны уже быть

наши!

В это время из следующей машины выходит

незнакомый капитан. Он жестом утихомиривает старшего

лейтенанта, задает нам два—три вопроса по существу,

внимательно выслушивает и под конец осведомляется, кто

мы такие. Оказывается, мы в суматохе забыли

доложиться. Смущенный Фурманский исправляет

ошибку.

— Разрешите идти? — спрашивает он в

заключение теперь уже по всей форме.

— Спасибо за службу,— говорит капитан, тоже

прикладывая руку к фуражке. Да, в отличие от наших

командиров он, видимо офицер связи, был в фуражке, а не

в пилотке.— Идите!

Мы направляемся к своей полуторке и,

обернувшись, видим, как задержанная нами колонна

медленно сворачивает с дороги и втягивается в

ближайшую рощицу.

На востоке солнечный диск уже приподнялся над

горизонтом. День обещает быть ясным. Очень хочется

спать...

Впоследствии, уже в окружении, мы с Фурманским

не раз вспоминали этот предрассветный час, когда

впервые воочию увидели немцев и впервые принесли хоть

сколько—нибудь реальную пользу своим.

Обидно только, что никто никогда не запишет это

происшествие нам в актив. Даже поблагодаривший нас

капитан, если он еще жив, и тот, конечно, уже позабыл об

этом...

Но, оказывается, нашлись люди, которые не забыли

и в самом деле записали. Оказывается, у добрых дел на

фронте тоже была своя эстафета.

В январе 1942 года, примерно месяца через

полтора после того как я, выбравшись вместе с

Фурманским и Сафразбекяном из глубокого окружения и

пройдя через ряд проверок, был временно направлен в

редакцию иллюстрированных изданий ГлавПУРККА

литературным секретарем, мне как—то позвонили из

оборонной комиссии Союза.

— Мы пересылаем вам копию поступившего на вас

отзыва.

— Какого отзыва, от кого он поступил? —

удивился я.

— От полкового комиссара Катулина.

— И что, он благоприятный, этот отзыв? —

поинтересовался я.

— Вполне.

Сообщение показалось мне более чем странным.

Профессор Московского университета Н. 3. Катулин был

заместителем командира нашего 22—го полка по

политчасти. Это мне было известно, я даже раз издали

видел его — комиссар выступал у нас на полковом

митинге в лесу. Но тогда я еще не знал, что за человек

профессор Катулин, и потому недоумевал. В самом деле, чем я, простой боец, каких в полку было не менее тысячи, не совершивший никаких подвигов, да к тому же еще

окруженец (что в те времена отнюдь не украшало мою

военную биографию),— чем я мог привлечь внимание

полкового комиссара? Ведь я его ни о каком отзыве не

просил, а сам он вряд ли вообще подозревал о моем

существовании.

При всех обстоятельствах одно было отрадно:

значит, профессор Катулин остался жив, значит, еще

одному человеку из нашей многострадальной дивизии

удалось перейти линию фронта.

Вскоре я получил по почте копию написанного им

отзыва. Наряду с лестной оценкой меня как солдата он

свидетельствовал о том, что я участвовал в боевых

действиях в составе роты ПВО и ходил в разведку. Так как

кроме случая, описанного выше, мне в разведке

участвовать не приходилось, я мог заключить, что кто—то

все—таки о нас полковому комиссару тогда доложил.

Либо поблагодаривший нас капитан, либо с его слов наш

непосредственный командир роты ПВО (если не

ошибаюсь, лейтенант Морозов).

Как бы там ни было, выходит, полковой комиссар

Катулин обо мне знал. И не только знал, но счел своим

долгом лично прийти в Союз писателей и написать такой

отзыв. И о Фурманском отдельно тоже. Сам с трудом

выбравшийся из окружения и, как я потом выяснил, в

связи с этим хлебнувший немало, он хорошо понимал,

сколь полезны будут его оставшимся в живых

подчиненным подобные отзывы при дальнейшем

прохождении службы.

Люди, знавшие Катулина по университету,

говорили мне потом, что рассказанная выше история

вполне в его духе. Судя по их воспоминаниям, это был

человек святой порядочности и обостренного чувства