В коридорах монастыря Андреа понял, что произошло. Полы и стены были залиты кровью. На ступеньках лестниц лежали убитые братья, а упоенные победой пираты громили мебель, ища золото. Хотя какое может быть золото у капуцинов? У входа в молельню Андреа увидел лежащего без признаков жизни Марео, борода его была в крови. Все остальное происходило словно в тумане. Мальчика повели по ступеням к морю через разграбленный горящий город.

На набережной пленника втолкнули в шлюпку, приказав лечь на дно. Это был даже не приказ, а грубый пинок в спину в сопровождении совершенно непонятных гортанных слов. Пираты были довольны набегом. Они громко разговаривали, смеялись и не обращали никакого внимания на пленников. Они предвкушали дележку награбленного, и остальное их сейчас мало интересовало. Через некоторое время, когда Андреа уже затошнило от качки, лодка ударилась обо что-то твердое. Мальчика резко дернули за веревки, крепко связывавшие кисти рук, и подняли на ноги. Лодка причалила к борту большого корабля. Андреа привязали за ноги, спущенной с палубы веревкой, и, как барана, подняли на борт.

Мальчик лежал на грязной, пахнущей гнилью и мочой палубе и ждал своей участи. Кисти рук уже ничего не чувствовали, и когда веревку развязали, по ладоням побежали болезненные жгучие мурашки. Тут Андреа понял, что вместе с ним на палубу выгрузили еще с десяток пленников. В основном это были молодые девушки. Гадко хихикая, пираты собрали девушек вместе и увели в темный трюм в задней части корабля. Андреа и еще одного молодого человека подвели к люку в палубе и столкнули вниз. Чьи-то руки подхватили их и спасли от ушибов и серьезных травм. В трюме было темно, глаза после яркого солнца ничего не различали.

— Эй, амико, давай сюда! — услышал Андреа голос, который явно принадлежал мальчишке.

Худая, сильная ладонь схватила Андреа и увлекла в глубь трюма.

— Рассказывай, ты кто такой? — Глаза уже привыкли к темноте, и Андреа смог рассмотреть, что с ним разговаривает худой кучерявый мальчик примерно его же возраста.

Даже в сумраке трюма в мальчике можно было угадать выходца из Южной Италии. Тонкие черты лица, протяжный говор, черные блестящие глаза.

— А ты кто такой? — не очень вежливо отозвался Андреа.

— Ты чего, поп, такой бука? — ничуть не обиделся собеседник. — Раз попал сюда, надо помогать друг другу! Я Топо,[3] из Неаполя.

— Да вижу, что не миланезе, — почти дружески сказал Андреа. — Наполетане все так разговаривают, что не разбери-поймешь. А я здешний.

— Все мы теперь здешние, — мрачно произнес Топо. — Ты откуда родом? Думаешь, здесь, в этой крысиной норе, я догадываюсь, где мы сейчас? Хотя раз ты капуцин, так точно мы еще в Италии.

— Я из Амалфи. И не поп я. Просто в монастыре жил. Они аббата убили…

— Расскажи кому-нибудь другому, что ты местный. С такими кудрями, — хохотнул Топо. — Ты видел еще блондинов, кроме себя? Ну ладно, не хочешь — не говори. Только тебе надо подумать хорошенько, что сказать этим вонючкам. Иначе продадут какому-нибудь толстому паше, и будешь ты у него сам знаешь кем.

— Кем? — Андреа искренне удивился. — А что придумать? Ты что-то такое говоришь, я ничего не понимаю.

— Вот сразу видно, что ты или не местный, или у тебя попы совсем мозги вышибли молитвами!

Топо приложил палец к губам и заговорил трагическим шепотом:

— Это же магрибские[4] пираты, берберы. Они город разграбили и взяли людей продавать в рабство. Но некоторых они брали, чтобы выкуп получить. Ты пойми, если какого башмачника взять и ждать выкупа, сто лет пройдет. Его лучше стразу выгодно продать. А вот если какого графа или, там, герцога, то выкуп за него пришлют, и немалый. По тебе сразу видно, что можно, не мучаясь, хорошие деньги сделать. Вот тебя и взяли. Так бы не возились. Девушка в гарем — гораздо выгоднее.

— А тебя тогда зачем сюда взяли?

— Я граф Эдуардо Марчелло Ди Кавальканти! — прошептал Топо. — Ну, сказал так. Там такое дело. Мой отец служит кучером у Кавальканти, но они в тот день, когда на Баколи напали, уехали в Неаполь. А мне в доме разрешили остаться, собрать в саду поломанные после дождя ветки. Заплатить обещали. Ну, вот когда налетели сарацины, я и сообразил, что лучше прикинуться графским сыном, чем просто рабом стать или головы лишиться. Так что ты лучше правду скажи, ну или как-то так, что, мол, благородный. А потом придумаем что-нибудь.

— Врать нехорошо, — не согласился Андреа.

— Они тебе потом покажут, что значит нехорошо! — сказал Топо и чиркнул большим пальцем по горлу. — Меня зовут вообще-то Рикардо Бартолино.

Тут, словно кто-то услышал их разговор, распахнулся люк в трюм и раздался голос:

— Эй, амалфитанин, иди сюда! — говорили практически без акцента.

Нехотя, медленно Андреа поднялся по лестнице на палубу. Щурясь на солнце, он осторожно осмотрелся. Палуба была залита вечерним малиновым светом. Посредине, у грот-мачты, стояло громадное кресло, устеленное дорогим ковром. В кресле, вальяжно откинувшись, небрежно держа мундштук кальяна, сидел толстый мужчина с выражением полного безразличия на лице. Его пальцы, короткие и толстые, выглядели грязными, а громадные перстни усиливали это впечатление. Роскошный халат, расшитый золотым позументом и драгоценными камнями, открывал только ступни в туфлях из золотой парчи с загнутыми вверх носами. Лицо украшала ухоженная черная борода, отливающая хной. Было ясно, что он здесь самый главный.

— Скажи господину, кто ты! — строго приказал тот, который позвал Андреа из трюма.

Он был примерно лет тридцати, в европейском камзоле, его рубаха из тонкого шелка с пышным жабо давно нуждалась в стирке.

— Я Андреа, — просто ответил мальчик.

— Откуда ты родом? Что делал в монастыре? — не отставал человек.

— Я там жил.

Европеец перевел слова пленника хозяину. Тот поморщился и произнес несколько слов.

— Господин Амирал-паша спрашивает, почему на тебе этот балахон? Ты монах?

— Я был воспитанником монастыря, почему бы мне не надеть ту же одежду, что носят все братья, — спокойно ответил Андреа. И повторил: — Я не монах, я воспитанник. Как можно быть монахом в двенадцать лет?

— Que testarudo![5] — пробормотал себе под нос по-испански переводчик. Видимо, этот язык был для него родным.

— Mi no el testarudo! — жестко ответил мальчик. — Digo la verdad.[6]

— Ты говоришь по-испански? — несказанно удивился переводчик.

— Хоть это и запрещено уставом монастыря, но мой учитель, аббат Марео, учил меня и языкам, и наукам, — с гордостью сказал Андреа.

— Не ври! Признавайся, ты сын знатных родителей? Все равно мы узнаем. А нет — тебя продадут на невольничьем рынке Магриба. Найдется немало знатных людей, которые захотят купить такого миловидного мальчика. Ты понимаешь, надеюсь. А если ты скажешь, где твои родители, и напишешь им письмо, раз ты такой грамотный, то у тебя есть шанс дождаться освобождения в сносных условиях. Целым и невредимым.

Конечно, Андреа понимал, что, соври он сейчас, придумай себе каких-нибудь знатных родственников, его жизнь и вправду хоть на время стала бы легче и появилась бы надежда на спасение. Но врать, тем более себе в угоду, он не умел.

— Я все сказал. — Андреа опять перешел на родной ему итальянский язык.

Резкий удар плети по икрам заставил мальчика упасть на колени. Второй удар, по спине, опрокинул его лицом вниз, на грязную, давно не мытую палубу.

— Это тебе задаток, чтобы думал быстрее, а думать надо быстро, до берега пару дней хода. И запомни, это я тебе говорю, Эстебан Эерчекуэлья, моли небо, чтобы ты вспомнил, откуда ты родом и кто твои родители. Откуда у тебя благородное лицо и белые кудри. Проваливай. — Испанец произнес короткую фразу по-арабски, крепкие руки грубо схватили Андреа за шиворот и в два приема дотащили до люка, ведущего в трюм. От боли и обиды на глазах мальчика выступили слезы.