— Под Радомом.

— Ничего, до свадьбы заживет.

— Я женат, доктор.

— Тем более. Значит, еще быстрее заживет.

— Доктор, я хочу спать. Не спал четверо суток. Но уснуть не могу.

— Потерпите. Вот Дудка сделает вам латы, и что-нибудь придумаем. Перевязывать нельзя, а так мухи замучают.

Через час Дудка принес свои изделия. На лицо надели что-то вроде накомарника из тонкой металлической сетки, очень просторного — между сеткой и лицом расстояние было не меньше десяти — двенадцати сантиметров. На руки Дудка смастерил подлокотники, которые сверху тоже обтянул сеткой. Руки по локоть оказались внутри, словно в мышеловке. Дудка, видать, головастый мужик: сделал так, что эти приспособления не больно, но прочно крепились, и человек мог вставать и ходить с ними.

Света принесла маленький стаканчик мутноватой жидкости — снотворное. Новенький принял его, но уснуть не мог. Лежал на спине и ждал, когда лекарство станет действовать, а оно не действовало. Тогда он разозлился, сполз с койки и, открыв дверь, закричал:

— Сестра-а-а!

Кто-то из коридора отозвался, пообещав прислать ее. Но для большей убедительности больной еще раз крикнул сестру и остался ждать у двери, странный в своем облачении, словно бы пришелец из другого мира.

Прибежала Света. Новенький потребовал:

— Дайте еще этой пакости!

— Не могу, да вы ложитесь.

— Не можешь?! А я мог гореть в танке?! Думаешь, на коленях буду упрашивать?! Не принесешь, весь госпиталь на ноги поставлю, я вам устрою концерт! Живо!

У Светы от обиды задергались губы, и, чтобы не расплакаться, она круто повернулась и убежала.

— Доктора! — закричал ей вслед танкист.

Григорий сказал:

— Разве можно так с девушкой разговаривать? Она-то при чем?

Танкист зло глянул на Андреева сквозь сетку красными без ресниц глазами и отшил:

— Не ваше дело!

— Послушай, милый человек, — подал голос Демиденко, — в чужой монастырь, со своим уставом не ходят. Ты что же, всех здесь идиотами считаешь?

— Катитесь вы… — огрызнулся танкист, но на койку завалился снова и уже спокойнее сказал: — Побыли бы в моей шкуре…

Пришел Андрей Тихонович вместе с заплаканной Светой.

— Я вас слушаю, — обратился он к больному, прикрывая ему одеялом ноги.

— От вашей микстуры ни жарко, ни холодно. Я хочу спать или сойду с ума!

— Я дал усиленную дозу.

— Ваша доза на меня не действует. Дайте такую, чтоб я всех забыл к чертовой матери!

Танкист разговаривал раздраженно, готовый сорваться. Но его, видимо, удерживало спокойствие доктора и его благожелательное отношение. Андрею Тихоновичу было над чем задуматься. Он-то лучше других понимал, что для измученного танкиста сон — это все. Это главное лекарство. Нервы напряжены до предела, и уснуть, как обычный человек, он не в силах. Даже усиленная доза брома не берет. Дать еще? А если уснет и не проснется?

— Доктор, войдите в мое положение, — умолял танкист, — я дал бы расписку, что за последствия отвечаю один, но вы же видите — я не могу писать.

Кореньков решительно махнул рукой. Света принесла брому, и танкист выпил еще два маленьких стаканчика. И уснул.

Андреев спал много. Отсыпался за всю войну. Иногда во сне повертывался неловко, бередил больную ногу и просыпался ошеломленный, не сразу приходя в себя. Однажды и на перевязку возили в полусонном состоянии. Кореньков прятал в морщинках добрую улыбку — понимал солдата. Все они, фронтовики, очутившись в спокойной обстановке, после стольких тревог и лишений, впадали в такую прострацию, но зато потом круто шли на поправку.

Танкист проспал ночь, весь день, еще ночь и только на следующее утро проснулся, сказав:

— Ага, значит, я не в раю, а на грешной земле? Есть тут кто живой?

— Пока я один, — отозвался Демиденко. — Остальные дрыхнут.

— Я не сплю, только глаза закрыл, — подал голос Алехин. Григорию вообще лень было отзываться.

Танкист свесил с койки ноги, немного пугающий в своем облачении, сделанном аккуратным Дудкой, и констатировал:

— Значит, жить можно.

— Где жить нельзя? — спросил Демиденко. — В фашистском аду и то живут.

— Пошумел я вчера на вас, не обижайтесь. Невменяем был, на стенку готов был лезть.

— Бывает, — легко простил Демиденко, — но не вчера шумели, а позавчера. Вчера вы весь день храпели.

— Неужели?. Сколько же я проспал?

— Часов сорок, не меньше.

— Ничего себе! Постарался доктор, спасибо ему.

Григорий, не открывая глаз, слышал, как танкист встал и спросил:

— Тапочек ни у кого нет?

— Нам они, милый друг, без нужды.

— Зовите меня Мозольковым, майором Мозольковым.

Демиденко назвал себя. Не удержался и Алехин, хотя никто его не спрашивал:

— Я гвардии рядовой.

— Когда же ты до гвардии дослужился? — посомневался Демиденко.

— Дослужился вот.

За Мозольковым скрипнула дверь. Григорий снова задремал и сквозь полусон услышал песню. Мелодия была совсем незнакомая, но такая хорошая и душевная, что, казалось, родилась в самом Андрееве, явилась результатом его блаженного умиротворенного состояния. Боялся пошевелиться, боялся спугнуть эту неповторимую мелодию, но она не исчезала, несмотря ни на что. Григорий прислушался. Мелодия доносилась из коридора, напевал ее тенорок, не очень уверенный, но приятный, как и сама песня. Разобрал несколько слов:

Света принесла Алехину порошки. Забулькала в стакане вода. Алехин проглотил порошок, запил водой и проворчал:

— Горечь одна.

— На нее не нажимай, — посоветовал Демиденко.

— У меня голова болит.

— Молодой, пройдет и без порошков.

Света неслышно подошла к койке Андреева и положила ему на лоб ладонь, любила так делать.

— Жа́ра уже нет.

— Откуда ему быть? — отозвался Демиденко. — Лейтенант спит, как сурок.

— Света, — спросил Григорий, — ты слышала песню?

— Ту, что малахольный в коридоре поет?

— Почему малахольный?

— От девушки каждый день письма получает, вот и воркует.

— Это ж хорошо!

— Я и не говорю, что плохо.

— Но я о песне.

— Про «Огонек»?

— Она так называется?

— Ну да. Я ее знаю.

— Перепиши слова, а? И еще — не знаешь, как малахольного зовут?

— Нет. А вам кого надо?

— Юру. Мне надо Юру Лукина.

Света обещала узнать. Ему почему-то показалось, что это мог быть Юра Лукин, ведь ему Оля каждый день писала. Но нет. Не мог тот певец быть Лукиным, у Юры ранение тяжелое, а этот ходит. И Света вскоре подтвердила — не Лукин. Ранбольной Юрий Лукин действительно поступал сюда, но его позавчера эвакуировали на восток.

— У нас тяжелораненых отправляют в глубокий тыл, — пояснила Света.

— Мы какие?

— Тоже тяжелораненые.

— И нас отправят?

— Конечно! — удивилась Света наивности Григория.

— Когда?

— Будете на костылях подниматься — и уедете.

Света ушла. Демиденко задумчиво сказал:

— Гарная дивчина. Нравишься ей, лейтенант.

— С чего вы это взяли?

— Вижу.

— Ерунда.

— Почему же? Женат?

— Нет.

— Тем более. Поверь, в бабьем сословии я толк понимаю, будь уверен. И скажу честно, Света — сама чистота, завидую тебе.

— Почему?

— Молод ты, я ведь старик, под сорок подкатило. На таких, как я, Светы уже не смотрят. Нам остались вдовушки. Чего молчишь, лейтенант?

— Не привык так о женщинах говорить.

— Как?

— Неуважительно.

— Бог ты мой, разве я говорю неуважительно? Засвидетельствуй, Алехин!

— Я не разбираюсь.

— Святая простота. Нет, лейтенант, ошибаешься, о женщинах всегда говорю уважительно, я не циник и не донжуан.

— А вдовушка?

— То особая статья, рассказывать долго, можешь и не понять. Я говорю про Свету. Рекомендую, лейтенант. Не прогадаешь. И к тебе она неравнодушна. Такая, коль полюбит, будет до гроба верна. Это с полной убежденностью и от чистого сердца.