Андреев бежал, напряженный до предела, но в то же время способный с фотографической точностью фиксировать все то, что встречалось ему на пути: и высаженное кем-то звено деревянных перил; и уткнувшегося в колесоотбойный брус убитого солдата, наверное, из взвода Черепенникова; и бегущего впереди капитана с перекрещенной портупеей спиной и почему-то без фуражки; и пыхтящего рядом с ним связного Воловика; и поднимающихся там, за мостом, бойцов Черепенникова; и даже взмокшую спину Юры Лукина; и серую, не очень широкую ленту дороги, которая, извиваясь, будто корчась, лезла на бугор; и первый луч солнца, ударивший в мрачно-серую стену бугра и блеснувший в капельках росы, которая только что упала на скудную траву.

Подразделения, атаковавшие фашистов с фланга, первыми ворвались в городок. Там раздавались крики и выстрелы. И к тому времени, когда батальон Малашенко ворвался на бугор и устремился к первым домикам, снесенным артиллерийским ураганом, бой был закончен.

Командиры рот собирали своих бойцов. На маленькой пустынной улочке, заросшей гусиной лапкой и подорожником, собрал своих хлопцев и Андреев. Ребята устали, осунулись за эту ночь. У Ишакина посинели подглазицы. Лукин в суматохе боя потерял пилотку, и сейчас особенно был заметен седой клок в его чубе. Сапоги у Трусова, всегда тщательно начищенные, покрылись пылью, а на лбу появилась новая складка. Да и сам Трусов заметно потускнел. А вот Файзуллин был подтянут, словно бы он в эту ночь отдыхал, хотя ему досталось нисколько не меньше других. Боевой запал, с которым все кинулись в атаку, уже иссяк. Андреев подал команду «вольно», объявил перекур и отозвал в сторонку Лукина:

— Как с Гордеевым получилось?

— А что?

— Как что?

— Не пойму я тебя что-то, старшой.

— Ничего себе командир отделения! Разве тебе Файзуллин ничего не докладывал?

— Нет.

— Ведь Гордеев-то убит.

Лукин даже присел от неожиданности. Он увлекся тогда — сначала искал провода, идущие к фугасам, потом втянулся в перестрелку и забыл, что отвечает не только за себя, но и за отделение. Он постоянно чувствовал возле себя дыхание своих ребят, и ему в голову не приходило оглянуться назад и проверить, не отстал ли кто.

Гордея Фомича похоронили на окраине городка, на самом высоком месте. Андреев склонил голову над мертвым бойцом. Он думал о том, как все-таки глупо бывает на войне. Три года шагает он сквозь смерть, хоронит своих друзей и никак не может ответить на один вопрос: почему умирают люди? Разве эта мысль никогда не приходит в голову немецких солдат? А если приходит, то почему же они не возьмут за глотку своего фюрера и иже с ним?

Гордей Фомич во взводе был всего лишь несколько недель. Но незаметно врос в коллектив, стал необходимым всем. И нет его! Самый старший по возрасту во взводе и самый любознательный и общительный. Осталось у него пятеро детей, старший сын тоже на войне, пропал без вести…

Файзуллин прибыл во взвод в одно время с ним! И пока остался за семью печатями — ни с кем близко не сошелся, был молчалив. Теперь во взводе было два молчуна, если считать и Строкова.

А Гордей Фомич с первого же дня стал своим, и сейчас странно было привыкать, что его уже нет и никогда не будет.

Андреев говорил прощальное слово:

— Есть такие люди, которые необходимы всем. Они незаметны, постов они никаких не занимают, но без них жизнь была бы бедна. Таким и был у нас во взводе Гордей Фомич, рядовой, бывший участник гражданской войны. И мы клянемся тебе, Гордей Фомич, что отомстим врагам за твою смерть, как и за смерть всех наших товарищей, погибших в сегодняшнем бою. Мы будем без передыха гнать фашистов на запад до полного их разгрома. Да будет тебе земля пухом. Кровь за кровь! Смерть за смерть!

Андреев взял горсть земли, теплой и глинистой, и бросил в могилу, в которой запеленутое в плащ-палатку лежало тело Гордея Фомича.

Позднее Ишакин сказал Андрееву:

— Вот так когда-нибудь и меня кокнет, подлая.

— Типун тебе на язык.

— Но ты, старшой, тогда речей не произноси, не надо. Жизнь у меня все равно не удалась, а ты еще произведешь в герои. Но ей напиши, ты знаешь кому.

— Не беспокойся, героем я тебя не назову, а симпатии твоей напишу непременно. Если снять с тебя лишнюю шелуху, то мужик-то ты в общем и целом ничего.

— Все равно не любите вы Ишакина.

— Песня эта старая, ею ты меня не разжалобишь. Только что просил не производить тебя в герои, я с тобой согласился, а ты обиделся — опять про любовь запел.

— Ладно, старшой, я просто хотел душу отвести, все-таки жалко усача, хороший он дядька был. А ты уже возвел все в философию, ох, и любишь ты философствовать!

Батальон вывели за город, там снова начались леса. Дали отдохнуть. После бурной ночи спали крепко. В полдень прозвучала команда на построение. Думали, что опять придется догонять противника, но случилось иное.

На окраине городка стояла колонна «студебеккеров». Кто-то пошутил:

— Сапоги сносил до колен, а вот в такой карете ездить не приходилось.

В тон ему ответили:

— После войны вдоволь накатаешься, а если подашься в шофера — тем более.

— Долго, брат, ждать.

Оказалось, что машины эти прислали за батальоном Малашенко. Капитан Курнышев, вернувшись от комбата, сказал командирам взводов:

— Нашей роте выделили три машины. Я еду в головной со взводом Андреева. За нами едет взвод Черепенникова. По машинам!

В кузовах из досок сделаны специальные сиденья. Устроились хорошо, лучше некуда. Ишакин спросил Андреева:

— Куда это нас?

— Не знаю, Ишакин.

— Неужели фрицы удрапали так далеко, что приходится нагонять их на машинах?

Но колонна взяла направление не на запад, а на юг. Это еще больше озадачило бойцов. Но они знали: никто им до поры до времени не скажет, куда держит путь батальон. Поэтому вопросов не задавали, хотя догадки строили самые фантастические.

Командование 1-го Белорусского фронта, осуществив успешный удар по группировке противника в районе Бобруйска, по указанию Ставки приступило к подготовке наступления на левом крыле, у Ковеля. Оно сосредоточивало в этом районе мощную армию прорыва. В нее был включен и батальон подполковника Малашенко. Погрузившись на машины, батальон по рокадной дороге добрался почти до самого Ковеля и выгрузился в молодой леваде.

Андреев никогда раньше не бывал в этих краях и был очарован здешней природой. Строгая красота среднерусских и полесских мест, с темными сосновыми борами, разлапистыми елями и стройными березками, была привычной и родной до слез. Но хвойные леса остановились где-то на полпути, и здесь нежились на теплом щедром солнце только лиственные — да такие пышные, да такие богатые, что сразу и не верилось — неужели возможно такое буйство зелени? Поля здесь были просторнее, светлее, попадались голубые озера. Однажды ребята просто ахнули от изумления. С бугра открылась степь, заросшая густой травой, которая кое-где перемежалась с мелким кустарником. А недалеко от дороги поблескивало голубое зеркальце озера. Вокруг него красно — маки. И такие ярко-красные, такие чистые, что даже Ишакин, не очень большой любитель природы, присвистнул от удивления. А про Андреева и говорить нечего.

Однажды взвод остановился на привал в заброшенном хуторе. Бойцы окружили черешню. Было время ее созревания. Дерево сплошь усеялось темно-бордовыми ягодами. Во взводе собрались ребята либо из северных, либо из восточных мест, и никто раньше не видел черешни. Лишь Ишакин после Колымы отогревался в Средней Азии, но там черешня тоже не водится. Андреев вначале подумал, что это вишня. Ее на Урале много. Не зря же горы, вздымающиеся недалеко от Кыштыма, так и назывались — Вишневые. Но там вишня лесная и не поднимается выше кустарника. А тут дерево. Закинешь голову, чтоб посмотреть, — пилотка с головы падает.

— Можно попробовать, старшой? — спросил Ишакин.