Висла.
На карте она обозначена синим извилистым жгутом, знакомым по урокам географии в, школе. Ее невозможно было представить, а на самом деле она вон какая — широкая и неторопливая. И красиво здесь. Живописные встали островки, словно корабли на вечном якоре. И в первый же час знакомства река унесла в своих водах близкого для лейтенанта человека, унесла безвозвратно, навек.
Когда-то в школе, отвечая на вопрос учителя, рассказывал Николай Трусов об этой неведомой ему реке. И конечно, не мог он тогда знать, чем она для него будет. И Григорий, возможно, сегодня или завтра отправится в тот вечный путь, в который ушел Трусов. По этой же Висле…
Немало придется потоптаться на этих берегах, пока фашисты не побегут дальше. Грустные мысли лезли в голову, плохо, неуютно с ними наедине. Давала знать о себе усталость. Она въелась во все поры. Три года на фронте, без передыху, с первого дня войны. Если отводили с передовой, то не дальше прифронтовой полосы: все одно — оставались в радиусе действия фашистской авиации. А ее налеты выматывали-таки силы, мочалили нервы.
И если попристальней посмотреть на бойцов батальона, то, пожалуй, немного найдешь таких, как Григорий, которые воевали с самого начала.
Григорий рывком сел — нет, не стоит расхолаживать себя. Нужно пойти к ребятам, и все тоскливые мысли рассеются мигом. Но тут в клуню решительно вошел Курнышев, а за ним бочком втиснулся в дверь Воловик. Капитан опустился рядом с Андреевым и сказал связному:
— Давай баклагу.
Воловик отстегнул от пояса фляжку и протянул ее ротному. Из карманов брюк вытащил три зеленых яблока, обтер их о полу гимнастерки и положил на солому.
— Давай, лейтенант, с устатку и чтобы дома не журились, — предложил Курнышев, наливая в кружку водки. — Нервы проклятые. Я за эти сутки измотался, как никогда.
— Боюсь, — признался Григорий. — Развезет, а ночью работать.
— Тебе — нет, — успокоил его капитан. — Ты на сегодня свое сделал. Черепенников уже знает — ночью работать ему. Так что давай за победу.
Григорий выпил полкружки и запустил зубы в зеленое яблоко. Оно было настолько кислое, что свело скулы.
— Где ты достал эту маму-кису? — спросил Андреев Воловика.
— Эвон ее сколько, — махнул рукой в сторону сада связной. — Ешь — не хочу.
— Ох и прижимист ты у меня, — усмехнулся Курнышев. — Ну-ка достань из другого кармана. Достань, достань, нечего стесняться.
Воловик нехотя вытащил два розовых яблока, от них исходил чудный аромат — анис.
— Видал ты его? — нарочно нахмурился капитан. — Куркуль. Я у него время от времени очищаю разные запасы. На днях, знаешь, что обнаружил? Помнишь, прошлой осенью в Гомеле старшина раздобыл ящик погарских сигарет, еще довоенного выпуска?
— В маленьких пачках, а сами сигареты без бумаги, табачным листом обернуты?
— Их. Три пачки нашел. Так, Воловик?
— Так. И что из этого?
— Ты коллекцию собираешь, что ли?
— Не смейтесь, товарищ капитан. Когда курева нет, вы же с меня не слезаете. А у меня со старшиной — во! — Он стукнул кулаком о кулак.
Капитан выпил сам и вернул фляжку Воловику, Сказал Андрееву:
— Так ты отдыхай. И хлопцы твои будут отдыхать. А утром… В общем, утро вечера мудренее.
Капитан понимал, что день завтра будет пожарче, чем нынешний. И втайне был рад, что в это время будет работать взвод Андреева. Днем сложнее и опаснее. Голова у Андреева на плечах крепкая, да и опыта у него побольше, чем у Черепенникова и другого командира взвода. Конечно, это было в каком-то смысле бесчеловечно — одному давать задания опаснее, чем другому, не чередуя. Но так надо было, спокойнее на душе. Все-таки капитан был еще и немного эгоистом. Уже в дверях он остановился.
— Склероз! — сказал он, искренне возмутившись самим собой. — Совсем память отшибло! Тебе же два письма. Одно от Васенева. Потом расскажешь, о чем он пишет.
«А второе? — хотел спросить Григорий. — От кого второе?» Но догадался, глянув на конверт, — от отца. Хорошо! Но могло быть и третье письмо! Да вот не было…
В клуне было уже сумеречно. Григорий выбрался на улицу, облюбовал местечко позади клуни, возле почерневшей бревенчатой стены, привалился к ней спиной. Рядом росла дикая конопля, и от нее духовито, по-домашнему пахло.
Распечатал васеневский треугольник. Бывший взводный писал:
«Здравствуй, Гриша! Таскали, таскали меня по всяким эвако, и вот очутился я в Свердловске, за тыщи верст от фронта. И что теперь мне фронт? Калека на всю жизнь. Ступню ампутировали. Если взять ногу от колена до ступни, так у меня отлямзили как раз половину. Ночами сильно болят несуществующие пальцы ног. Врач объясняет — это болят нервы, а мне кажется, что нога моя цела.
Когда я поступал в военное училище, то загадал, ты знаешь, — буду военным. И все полетело к чертям собачьим. Кто и что теперь я? На военной карьере нужно поставить жирный крест. А за душой никакой специальности. Стыдно признаться — я даже перегоревшие пробки исправить не умею, вот ведь как. Податься в художники или писатели — таланту нет. В шофера и трактористы не возьмут. Тебе хорошо. Ты педучилище кончил, как-никак — учитель. Не пропадешь, если голова уцелеет. Пойти учиться? Да я же все намертво перезабыл. Стать тоже учителем? Боюсь. Стать им — тоже нужен талант, как ты думаешь? Для меня самый святой человек на свете — учитель. Ума не приложу, что делать.
У вас теперь жаркие дни, по всему видно. Мы тут ловим каждую сводку Совинформбюро. Бежит немец, но не удерет. Эх, мне бы с вами! И еще я часто вспоминаю вылазку в Брянские леса. Многое она мне дала, многое после нее во мне изменилось.
Пиши. Передай привет гвардии капитану Курнышеву, Ишакину, Трусову, Лукину, всем ребятам моего взвода. Качанов так ничего и не пишет? Так и неизвестно, где он?
Жму твою руку. Васенев».
Да, крепко не повезло мужику. Снова оказался на распутье. Как-то Курнышев сказал про него:
— В целом он парень ничего. Только вот заострили его не с того конца. Вот и приходится ему перестраиваться на марше, а нам мучиться с ним и помогать. Задачка не из легких!
Точно сказал капитан! Васенев и в самом деле был заострен не с того конца. Во взвод пришел из училища и старался держаться этаким непререкаемым авторитетом, хотя за плечами-то у него ни опыта, ни крепких знаний. Одна фанаберия. Впервые жизнь по-настоящему прополоскала его в Брянских лесах. Видно, здорово те дни запали ему в душу, перевернули некоторые понятия. Там, собственно, Андреев и сдружился с ним. Вернулись из лесов, и Курнышев спросил у Андреева, имея в виду взводного:
— Погоди, а вы его там, случайно, не подменили? В лесу-то? Вроде бы тот лейтенант — и не тот.
А потом Курнышев подарил ему часы.
Еще в лесах Мишка Качанов изрек истину, кивнув головой на Васенева:
— А наш-то человеком становится!
Васенев мечется, снова на распутье. Но как бы там ни было, а из госпиталя ему прямая дорога в институт. Туда фронтовикам двери открыты. В этом году, правда, попасть уже не успеет, и то хорошо — за год сумеет прочно подготовиться. Если, конечно, захочет. Надо будет ему посоветовать.
…Григорий спрятал письмо Васенева в сумку и взялся за второй треугольник. У отца каллиграфически правильный и четкий почерк. Учился отец мало — два класса приходской школы. Но попался учитель — любитель каллиграфии и сумел за два года научить отца писать четко и правильно. Грамматических правил он почти не знал, а вот писал красиво.
Как они там живут, в далеком Кыштыме?
Письма отец всегда начинал одинаково:
«Во первых строках моего письма спешим передать тебе, нашему сыну и красному воину, сердечный родительский привет и главное — пожелать здоровья и ратной удачи.
Мы живем по-старому. Я на казарменном положении, дома почти не живу. Все лето в казарме и казарме. Робим не покладая рук, стараемся для фронта. Мать тоже робит. Она теперь в шестом цехе, тоже от темна и до темна. Сестренка твоя учится и все по домашности ладит, нам-то самим некогда, робим на заводе.
Намедни все же отпустили на день, так я ходил на Сугомак, ловил окуней. С продуктами у нас неважно, сам понимаешь, ну, рыбка, само собой, не лишняя. Окуньки попались славненькие, сварили мы с матерью уху и все тебя вспоминали. Мать, как водится, всплакнула, она всегда так — вспоминает тебя и плачет.
Будь здоров, наш дорогой сын. Возвращайся домой с победой».
