Пол давно не подметался, на подоконнике валялись дохлые мухи, и вообще во всем виднелось то унылое запустение, какое способны разводить, кажется, только одни немолодые мужчины без жен.

— Хотите мяса поесть? — спросил хозяин, открывая печь.

В печи оказался примус, на нем большой чугун с каким-то мутным варевом. Гости отказались.

— А то давайте, — радушно предлагал Савин, извлекая из чугуна едва ли не целый бараний бок. — Жена гостит второй месяц у родных, а я, как умею, готовлю себе пропитание: знаете, мясо беру, водой залил, соли туда — и ничего…

— А у вас, я погляжу, рабочие лучше начальства живут, — покачал головой Крабов. — Теснота…

— Рабочие есть и зарабатывают поболее моего, а кроме того, мы строимся, там, по-над балочкой, целая улица, полдома нам достанется, так неохота уж возиться тут, устраиваться. Жену отправил отдыхать, а мне одному просторно.

— Моя жена вечно в городе сидит, — вздохнул Попелюшко. — У тебя детей нет, твоей просто, махнула себе, а ты барана сварил в горшке, обглодал — порядок.

— А у вас много детей?

— Восемь.

— У-у, — промычал Савин.

— Старшие трое в лагере, скоро вернулся.

— Однако силен, бродяга, — сказал Крабов. — У меня двое, и то… Но жена у меня, хлопцы, славная, ах, какая у меня жена! А вот у него — ведьма.

— Ну, допустим! — обиделся прокурор; ему захотелось тоже похвастать женой, и он сказал: — Она у меня красивая, захотела сбросить десять кило — и сбросила, не то что я.

— С такой оравой и тридцать кило сбросишь, — заметил Крабов.

— Детей бы на лето в деревню вывозить, — мечтательно сказал Попелюшко. — Чтобы они на вишни лазили.

Савин, улыбаюсь, встал и открыл окошко. В него влетел свежий воздух с дождевой пылью, вкусный, как вода из колодца. На дворе быстро темнело, только полыхали молнии. Савин пощелкал выключателем.

— Вот же мудрецы — как гроза, выключают свет.

— Может, в этом есть какой-то смысл?

— Какой там смысл! Невежество.

— Однако! — встревожился прокурор. — Как же мы теперь поедем?

Дождь продолжался затяжной, и было ясно, что сумерки, пришедшие с ним, уже не разойдутся, а дороги развезены и затоплены.

— Ночуйте у меня, — предложил Савин.

— У меня завтра суд, — сказал прокурор. — Слушается серьезное дело, мне надо, хоть расшибись.

— А мне к восьми на службу.

— Да всем надо, — сказал Савин. — Меня вон в сельхозотдел вызывают зачем-то.

— Греть будут?

— Наверное…

— Нет, но как же мы поедем?

— Да вы спите у меня, — беззаботно сказал управляющий. — В два часа ночи за мной придет машина, я вас разбужу, и вместе поедем. Учитывая дорогу, к восьми доберемся, а застрянем — скопом вытащим; видите, даже двойная выгода.

И, видя, что гости заколебались, добавил:

— О мотоцикле не беспокойтесь, хлопцы починят, а потом подошлете милиционера.

Крабову очень не улыбалось ехать на мотоцикле ночью, в грязь, по незнакомым дорогам, и он сообразил, что, как начнут биться в колдобинах, коляска под прокурором точно сломается.

— Идет, — сказал он. — Где у тебя сапоги высушить?

Они развесили мокрую одежду на печке. Попелюшко и Крабов легли вдвоем на хозяйскую кровать, и хотя кровать была двухспальная, им было тесно при прокурорской ширине. Савин накинул дождевик и куда-то ушел.

Некоторое время лежали молча. Но каждый затаился, боясь потревожить соседа, и знал, что сосед также не спит, а думает о чем-то. И так они думали, думали…

Вдруг сквозь шорох дождя донесся отчаянный гам, выкрики, скрежет, и опять Крабов вздрогнул, но вспомнил, что это крик утиного народа, что их, наверное, кормят на верхнем пруду, но было странно, почему их кормят в темноте. Вспомнил хромого сторожа и подумал, что охрана никуда не годится, но, раз управляющий так уверен, значит, так можно, и взводы сторожей, так же, как и милиция, здесь не надобны, и это почему-то его оскорбляло.

— Ну тебя к черту, давай валетом, — сказал Крабов и, забрав подушку, перекатился к другой спинке. — Габариты у тебя!

Попелюшко глубоко вздохнул.

— Жена, наверное, с ума сходит… — задумчиво сказал он.

— Моя приучёна, — грубо сказал Крабов. — Семнадцатый год, бедняга, со мной мается, привыкла… Ты знаешь, ведь она у меня эстонка, — зачем-то добавил он.

Затихший было печальный утиный крик возобновился с новой силой. Молния вспыхивала, но уже беззвучно: вероятно, гроза удалялась. Тикали не замеченные прежде ходики. Вдвоем в постели было жарко.

— Вот, послушай, я тебе армянскую загадку задам, — сказал, покряхтывая, Крабов. — Снизу пух, a сверху страх.

— Отстань, — буркнул Попелюшко.

— Прокурор лежит на перине! — с торжеством сообщил Крабов. — А теперь такую: вокруг вода, посредине закон.

— Прокурор купается, — сердито сказал Попелюшко. — А ты дурак.

— А, ты знал, — разочарованно протянул Крабов.

— Вот я тебе про милицию загадаю, — рассердился прокурор.

— Про милицию много анекдотов, неинтересно…

— То-то и помолчал бы.

Помолчав, они заснули, и время от времени прокурор чувствовал, как острые коленки начальника милиции препротивно бьют его в мягкий нежный живот. «И чего бы сучить!» — возмущался он во сне и обижался до слез.

Сквозь сон же он слышал, как приходил Савин, подтягивал гирю на часах, о чем-то озабоченно говорил с Крабовым. И так повторялось много-много раз. Савин приходил, уходил, а у прокурора не было сил проснуться и узнать, в чем дело.

Наконец он почувствовал прохладу и невыразимо сладостную долгожданную свободу. Приоткрыв один глаз, он не обнаружил на кровати соседа. Содрав с Попелюшко одеяло и завернувшись в него, Крабов спал на полу. Прокурор с наслаждением захватил всю кровать руками и ногами и по-настоящему вкусно заснул.

— Ну, вставайте, транспорт пришел, — оказал Савин.

— А ты сам где спал? — кряхтя и морщась от света, спросил Крабов.

— Я не спал, замотался совсем. Тысячу уток погрузили.

— Дня тебе нету.

— День-то я в основном с вами ухлопал, — добродушно сказал Савин. — Тут же звонят с мясокомбината: давай тысячу.

— Завтра бы отвез, — зевнул Крабов.

— Ага, еще другие захватят. Тут ее не то вырастить, тут ее сдать — вот проблема. Комбинат мал, не перерабатывает. А они у меня в сутки едва не машину комбикорма жрут.

Сонные, недовольные друг другом, гости оделись, вышли, поеживаясь, на крыльцо и остановились, пораженные: непогоды и следа не осталось.

Небо было фиолетово-черное, без единого облака, потому что всюду, куда ни глянь, мерцали яркие, объемные звезды, одна поближе, другая подальше, а великолепный Млечный Путь с его неведомыми мирами — уж совсем в невообразимой дали.

И было свежо, бодро, дышалось легко, как в юности. Из тьмы показался огненный глаз, он исчезал за деревьями, блуждал, сопровождаемый лаем собак, раздвоился на два глаза, выскочил совсем рядом и с рокотом мотора остановился перед крыльцом. И было приятно, что это он к ним приехал, что это он их повезет.

— Зоотехник здесь? — спросил Савин.

— Здесь я… — отозвался молоденький женский голос из кабины.

— А сена я полкопешки бросил, — говорил шофер. — Через Полеташку поедем или через Клины?

— Лучше давай через Клины, да не очень гони — мы поспим немного.

Гости приблизились, но с недоумением остановились перед транспортом. Это был обшарпанный, видавший виды совхозный грузовик. В кузове скамеек не имелось.

Собственно, согласно правилам ОРУДа, так не разрешалось ехать, и начальнику милиции уж конечно это было известно. Но кузов доверху был забит пахучим свежескошенным сеном, трое мужчин провалились и потонули в нем; Крабов и Попелюшко ползали на коленях, не понимая, как же пристроиться: сидеть ли по-турецки, лежать ли на боку, либо на спине, — а грузовик тронулся, и они повалились друг на друга.

— Очень славно, очень мило, — сказал прокурор, отыскивая очки. — Признаться, я лет сто не ездил на сене.

— Ну, — сказал Савин, — до начальства высоко, до города далеко, я спать буду. И вам советую.