Ни на одном памятнике архитектуры XVII века мы не встретили подобных оконных ограждений. «Отчего же XVII век, когда речь идет о церкви XVI столетия?» — спросите вы. Дело в том, что во всех путеводителях по Подмосковью церковь в селе Благовещенье датируется серединой XVII века. Авторы ссылаются на сообщение Писцовой книги под 1646 годом: «…церковь Благовещения пресв. Богородицы деревянная, вверх шатром…» Сообщение взято из выписок В. и Г. Холмогоровых, которые в начале нашего века собрали и опубликовали исторические материалы о церквах и селах Подмосковья XVI–XVIII веков.
Странно, что авторы не заметили у тех же Холмогоровых первой строки, где говорится, что «село Благовещенское в 1587 г. Московского уезда, стана Радонеж и в Белях вотчина Троице-Сергиева монастыря; а в селе церковь Благовещенья пречистой Богородицы, деревянна вверх, ветха…».
Итак, в 1587 г. церковь уже ветха!
Таким образом, церковь на селе существовала с XVI столетия и, как это обычно бывало, починялась, когда приходила в ветхость.
На северо-восточной стене храма мы увидели косящатое окно, аккуратно устроенное на месте волокового. Подобная переделка совсем иного рода, чем те, которые пронеслись по памятникам деревянного зодчества в XIX веке.
Косящатое окно могло появиться здесь лишь в середине XVII столетия, потому что ни в конце XVI, ни в начале XVII века такие приемы обрамлений оконных проемов не использовались. И если церковь в селе Благовещенье относить к середине XVII века, это будет означать, что древние зодчие стали переделывать окно сразу после того, как воздвигли храм! Нелогично, да и что за нужда?
Как для раннего каменного зодчества характерны щелевидные окна, так и для древних культовых памятников плотницкого искусства типичны узкие горизонтальные проемы волоковых окон. В последующие столетия щелевидные окна каменных храмов растесывали, волоковые же окна деревянных церквей переделывали на косящатые, а позже вместо косяков устраивали каркасные рамы, подобные современным.
Давайте еще раз обратимся к сообщениям писцовых книг. Итак, первые сведения о церкви в селе Благовещенье восходят к XVI веку. Второй раз в Писцовой книге церковь упоминается под 1623 годом, но без описания ее внешнего облика.
В первом сообщении сказано: «деревяина вверх», что является обычно характеристикой церквей шатровых. В третьем упоминании под 1646 годом уже прямо говорится: «деревянная, вверх шатром». В четвертом упоминании под 1684 годом церковь называют уже «деревянна клетцка». Таковой мы и видим ее ныне. Но необходимо доказать, что основу сооружения составляет постройка XVI столетия.
Если буквально понимать первое сообщение Писцовой книги, то церковь в селе уже в 1587 году была ветха. Могла ли она сохраниться до нашего времени? Разумеется, нет. Но что значит «ветха»? Весь ли сруб здания пришел в негодность, или же обветшал только верх церкви? Летописец (а им был дьячок, составлявший клировую ведомость) в такие подробности не вдается.
Но что могло прийти в негодность в первую очередь? Кровля, верха и нижние венцы постройки, наиболее подверженные разрушительному действию дождя и снега. Древние плотники при обветшании сруба именно эти части заменяли. В этом и было преимущество сборной рубленой конструкции. Так с течением времени шатровый храм в селе Благовещенье несколько видоизменялся. К тому же горделивое завершение храма было утрачено после церковной реформы середины XVII века, которая запрещала возведение шатровых церквей, слишком, напоминавших о свободолюбивых вольностях языческой Руси.
Поднявшись на чердак, мы, как бы в подкрепление предположений, обнаружили небрежно сработанную клинчатую кровлю. Бревна были строганы наспех. На них даже видны остатки коры. Да и сама кровля казалась слишком низкой для высокого сруба церкви, хотя и была сделана по всем правилам традиционного народного зодчества. К тому же хорошее состояние под кровельной конструкции находилось в странном несоответствии с обветшавшим срубом, а обычно в первую очередь выходит из строя кровля. По всему было видно, что верх здания появился гораздо позже самого сруба.
Нынешняя колокольня церкви, последний раз переделанная в конце XIX века, не представляла интереса ни своей каркасной конструкцией, ни своим обликом. Но все же, движимые чутьем исследователей, мы поднялись на ее ярусы. И не напрасно. На полу в толще пыли привлекла наше внимание деревянная дощечка. Мы сдули с нее пыль, перевернули, и перед нами, сияя красками яичной темперы, предстал в своей красе фрагмент расписного тябла. Мы смотрели не отрываясь на диковинный узор из листьев аканта и бережно передавали дощечку из рук в руки.
Когда-то в Древней Греции мастер-резчик решил украсить капитель колонны узором в виде непритязательного листа аканта, растущего на каменных россыпях под палящими лучами солнца. Наверно, сомневались его собратья по искусству, видя столь бросовый образец для резьбы. Но произошло чудо! Лист аканта обернулся дивным растением и дал начало пышному коринфскому ордеру, который применяли только для возведения храмов и дворцов. А на Руси ждал своего часа дальний родственник аканта — красноголовый репей. Пришел и его черед.
Листья аканта на нашей дощечке скорее были похожи на зубчатые листья репейника. Да и как могло быть иначе? Свыше сил для древнего русского художника было бездушно переносить узоры заморского растения на свои левкасные доски. И из-под кисти невольно выходил милый сердцу репейник, устоявший под копытами татарской конницы, неповерженный нашествиями прочих басурман.
…Нас звал к себе северный край Подмосковья. Сколько реликтов поджидало нас на дорогах по Дмитровскому и Талдомскому районам! Но это наша догадка. Необходимо было самим проверить зыбкие сообщения краеведов и людей, бывавших там по своим, не относящимся к нашим поискам, оказиям.
Нам говорили, что на речке Веле, проходящей по границе Дмитровского и Загорского районов и впадающей в Дубну где-то близ Вербилок, еще можно увидеть водяные мельницы. Конечно, они, как и ветряки, не действуют, но все же стоят на берегах речонки на исконных своих местах.
Попалась нам в Москве редчайшая книга-«К. Л. Соловьев. Жилище крестьян Дмитровского края. Дмитров, 19130». Этнограф К. Соловьев в конце 1920-х годов скрупулезно обследовал Дмитровский район. Правда, он особенно не выделял избы, отмеченные высоким плотницким искусством, ставя их в один ряд с постройками маловыразительными, чей образ сложился в эпоху проникновения капиталистических отношений в деревню. Но все же в наших руках был весомый материал. О чем же можно было судить по прочтении книги?
В 20-х годах в Дмитровском уезде облив крестьянских усадеб еще сохранялся таким, каким он сложился при резком расслоении деревни в последние предреволюционные годы. Состоятельная часть крестьянства любила строить крепко, рубленные из хорошего леса избы. Их сразу узнаешь по кряжистому виду и показному декору, который был так близок сердцу мужика — скопи дома, если уж собравшего деньги на стройку, так строившегося так, чтобы вся деревня видела его богатство и уважала Силу Никанорыча или Никанора Силыча.
Где же приглянулся сей «богатый» наряд крепнувшему, набиравшему от урожая к урожаю силу сельскому кулаку? Далеко ходить было не надо. Большое умиление чувствовал он, дивясь в уездных городах на личины домов своих мещанско-купеческих собратьев. Вот и выходило, что если претенциозный купеческий домина имел надстроенную чердачную светелку с залихватским обрамлением окна-слуха, то непременно нечто подобное должно быть и у сельского богатея. Но, как правило, чердачное помещение в деревне не использовалось под жилье и становилось архитектурным излишеством, столь чуждым традиционному народному строительству.
Итак, нам предстояло выяснить, что же сохранилось из дореволюционной стройки в деревнях и селах бывшего Дмитровского уезда и ранее принадлежавшего к нему Талдомского района. Ведь после исследований К. Соловьева прошло без малого полвека. Да к тому же огненная коса войны задела эти земли. А о Талдомском районе мы ничего не знали. Нас ждало путешествие. Мы отправились в путь, но прежде решили внимательнее пройтись по старым улочкам двух городов — Дмитрова и Талдома и вглядеться в облик сохранившихся старых домов.
