Старик схватился за голову обеими руками, зарыдал и бросился обнимать сына. Слезы умиления, сладостные слезы, давно уже стариком забытые, полились из глаз его.

— Вижу, Господи, — говорил старик, всхлипывая. и прижимая сына к груди своей, — что ты еще не оставил грешника. Благодарю Тебя, из глубины души благодарю, что Ты даровал мне такого сына. О! как я счастлив!

— Пусть придут сюда русские! — сказал с жаром Василий. — Неужели они так злопамятны, что вспомнят теперь то, что было с тобою в старые годы, и станут мстить тебе? Я уверен, что тебя оставят в покое. Неужели в русском царе нет милосердия? Пусть придут русские! И если бы они не постыдились тебя преследовать, то первому, кто на тебя наложит руку, я прострелю сердце.

— Не говори так, Вася! Грешно так говорить! Не забудь, что русские — наши земляки, наши единокровные. Меня осудили на казнь справедливо, за мое преступление. Русские не виноваты, Вася, что отец твой был преступник, что он беглец… изменник!..

Старик схватился за голову и начал быстро ходить по комнате.

— Что это, батюшка, такое? — воскликнул вдруг сын. — Чу! Слышишь ли? Слышишь ли, какая вдали пальба?

Старик подошел к окошку, раскрыл его и стал прислушиваться.

Пальба усиливалась. Гул пушечных выстрелов перекатывался отдаленным громом и смешивался с беглым ружейным огнем.

— А! это, верно, они! — сказал старик и сел на скамейку, отирая выступивший на лице холодный пот.

— Кто — они?

— Русские.

— Почему знать. Может быть, шведские корабли идут сюда и подают сигналы крепости.

— Нет, нет, это русские! Мне совесть сказала.

Через четверть часа постучались в дверь избы. Василий отворил ее. Вошел торопливо Густав, совсем одетый, с ружьем в руке. За ним явился следом Карл Карлович в колпаке и в холстяной фуфайке. Его вела дочь под руку. Старик совсем запыхался от торопливости и от переполоха. Он только что начал засыпать, как дети, услышав пушечные выстрелы, его разбудили.

— Слышите пальбу? — спросил Густав.

— Как не слыхать, — отвечал Василий.

— Что же бы это значило?

— Батюшка думает, что русские подступают.

— Как русские! — воскликнул Карл Карлович и снял колпак с головы от испуга.

— Не думаю, — сказал Густав, — однако же не мешало бы удостовериться.

— Да, да, не мешало бы! — повторил Карл Карлович, махая на себя колпаком, потому что его бросило в жар.

— Не хочешь ли ехать со мною в лодке? — спросил Густав. — Мы выехали бы на Неву и взглянули бы, что там делается.

— Что за Нева такая? — заметил Карл Карлович. — Сколько раз твержу я, что надобно говорить Ниен. Ах, как мне жарко!

— Ехать мне с ним? — спросил Василий отца своего, который сидел неподвижно у окна и в глубоком молчании слушал гремевшую вдали пальбу.

— Поезжай, мой сын, если хочешь, — ответил мрачно Илья Сергеевич. — Ах, если б это были не русские!

Василий взял ружье свое, зарядил его патроном, который дал ему Густав, и вышел с ним вместе. Они сели в лодку и поплыли.

— Братец, братец! — раздался голос Христины, которой головка появилась в растворенном окошке. — Батюшка велит тебе сказать, чтобы ты не ездил в такие места, где есть опасность. Слышишь ли?

— Слышу! — крикнул Густав в ответ и начал сильнее грести веслами. Они выплыли на Большую Неву и увидели вдали, что со стен и земляных валов Ниеншанца сверкали беспрерывно пушечные выстрелы. Прерывчатый блеск их освещал облака белого дыма, которые клубами громоздились над всею крепостью и ярко обрисовывались на небе, покрытом черными тучами.

— Что это значит? — воскликнул Густав. — Неужели в самом деле русские?

— Очень может быть! — сказал Василий. — Подплывем ближе к крепости и посмотрим.

— А ты не боишься? — спросил Густав.

— Чего же бояться? На реку даром стрелять не станут. Если нападают на крепость, то, конечно, с сухого пути.

Они поплыли далее. По мере движения лодки крепость все явственнее и явственнее обрисовывалась. Видно было, что ее окружили нападающие. Наши пловцы уже начали различать солдат, суетившихся на стенах, и канонеров, которые то прочищали орудия, то заряжали их, то наносили фитили на затравки. Пальба рокотала, как гром.

— Посмотри, посмотри! — вскричал Василий. — Что это за огненные змеи на небе? Видишь ли, как извиваются снизу, летят дугой и падают в крепость!

— Это, без сомнения, бомбы. Поплывем еще подалее и посмотрим: откуда они летают?

Они поравнялись наконец с батареей, на которой увидели Преображенских солдат, и насчитали на ней двенадцать мортир. Из всех этих мортир стреляли залпами, и двенадцать огненных змей разом взвивались с батареи в воздух при оглушительном громе. Батарея стояла боком к Неве, почти на самом берегу. Вдруг несколько брандскугелей, брошенных из мортир, разлили ослепительный блеск на всю батарею. Стало светло, как днем, или, лучше сказать, как при неперестающей молнии. Густав и Василий ясно рассмотрели тогда капитана, который стоял на краю батареи, со шпагой в руке, и командовал солдатами. Подле него виден был другой офицер, который, почтительно выслушивая приказания капитана, подходил то к одной мортире, то к другой и потом опять возвращался к капитану. Оба они были высокого роста, но капитан был выше офицера. Черные волосы развевались из-под его невысокой треугольной шляпы. Того же цвета усы и густые брови придавали ему вид несколько суровый, но вместе с тем на всем лице его было разлито какое-то необыкновенное величие. Ни Василью, ни Густаву, конечно, не могло никак прийти в голову, что они видят капитана и поручика бомбардирской роты Преображенского полка: Петра Великого и Меншикова.

С неизобразимым любопытством и с тайным каким-то приятным страхом смотрели они на грозное и величественное зрелище. Кровь их сильно волновалась. Они совершенно забылись. С берега никто их не замечал, потому что глаза всех обращены были на крепость; да если б и заметил кто, то два человека, сидевшие неподвижно в лодке, не обратили бы на себя никакого внимания. Наконец довольно близко от них прожужжало ядро. Вслед за ним другое взбрызнуло высоким столбом вспененную воду саженях в четырех от их лодки.

— Не пора ли нам назад? — сказал Густав.

— Да кажется, что пора. Ведь перед нами не потешное сражение, а настоящий приступ.

Густав круто поворотил лодку, удалился к другому берегу и быстро понлыл вниз по Неве.

— Как бы желал я быть на той батарее, — сказал Василий, — под командой этого высокого офицера, который стоял на крае так спокойно, как будто бы из крепости стреляли холостыми зарядами. Он должен быть очень храбрый человек.

— А я очень желал бы быть теперь на стене Ниеншанца, — сказал Густав.

— Для чего так?

— Для того, чтобы отражать русских. Ах, если бы их порядком разбили!

— Ну посмотри, что они возьмут Ниеншанц!

— Не бывать этому!.. Сто чертей!.. [71]

— А вот увидишь.

— Не спорь со мной, Василий! Мы поссоримся. Ты забыл, кажется, что во мне шведская кровь?.. Тысяча бочек чертей!.. [72]

— А ты, Густав, забыл, что во мне русская?

— Ты подданный нашего короля.

— Не присягал я вашему королю!

— А отец твой?

Этот вопрос облил холодом сердце Василья. Разгоряченный зрелищем битвы, подавленный сильными впечатлениями, он позабыл все на свете, позабыл даже об участи, ожидающей его отца в случае победы русских. Он задумался. Молча приплыли они домой.

— Ну что? — спросили в один голос старики — отцы их и Христина, когда Густав и Василий вошли в комнату.

— Русские! — сказал Василий.

— Русские!.. Боже мой! — воскликнул Илья Сергеевич.

— Неужели русские в самом деле, Густав? — спросила Христина, устремив умоляющий взор на брата, как будто его упрашивая, чтобы он отвечал противное.

— Ну да, конечно, русские! Надеюсь, впрочем, что их отобьют. Из крепости пальба такая, что небу жарко.