— А где живешь сама?

— Дом свой, батюшка государь, мужнин дом. Вчера я была в приходе и попу сказала: как умру, так возьми, батюшка, дом наш на церковь да молись за души грешников Лихонцев.

— Послушай, старуха, мне жаль тебя, я хочу тебя пристроить!

— Бог пристроит, надежа-государь, а тебе деньги не нужнее нашего. А за милость твою царскую благодарствую. Позволь ножку поцеловать.

И, не ожидая дозволения, старуха почтительно коснулась устами царского сапога и отступила с глубоким благоговением.

— Как хочешь, матушка, а я к тебе буду! — Сказал государь и тронулся в путь.

— Милости просим, солнышко мое! Милости просим!.. На похороны! — сказала старуха вослед государю и пошла своей дорогой.

Поздно ввечеру, когда совсем смеркалось, к дому Лихончихи подкатилась новая царская одноколка, впоследствии единственный любимый экипаж Петра Великого. В доме все двери были отперты, пронзительный холод и сырость обдали гостей. Соседи, приметив, что государь вошел в дом Лихончихи, где с некоторого времени вовсе не видали огня, поспешили кто со свечой, кто с фонарем к старой Авдотье. Но ее уже не было ни дома, ни вне дома. Она переселилась в лучшую обитель.

— Примерная мать! — сказал государь. — Генерал, Бог лишил ее детей, заступим их место!

— Я буду с этим заниматься, ваше величество! Позвольте мне принимать похороны на мой кошт!

— Пополам, генерал! — отвечал государь, крепко сжав руку верного своего слуги. — Мы и проводим ее на могилу детей и первые бросим землю на гроб доброй матери.

СПРАВКА ОБ АВТОРЕ

ИСТОЧНИК ТЕКСТА

Недалеко от провинциального города Костромы, почти по соседству с Татарскою слободою, на небольшой возвышенности, стоял барский двор вдовы Ландышевой; несколько повозок и привязанные к ним лошади не оставляли никакого сомнения, что у Варвары Сергеевны гости, а по опрятному виду и лошадей, и повозок, и сбруи можно было заключить безошибочно, что гости из города высокого ранга, потому что между разного рода рыдванами была и карета! В Костроме — карета! И когда? В начале XVIII столетия! Неудивительно, что у самых ворот стояла толпа зевак обоего пола из большой соседней вотчины Варвары Сергеевны да из Татарской слободы.

— Знать, Ерема, сам воевода в этой избе приехал, — сказал Иван, высокий и статный парень в дешевом, но опрятном кафтане.

— Видишь, — отвечал Ерема, указывая на карету, — и окна в избе поотворяли, стало быть, проветривают.

— Вестимо, проветривают! А что, Ерема, когда бы нам с Домной в воскресенье да к венцу на таком диве поехать!

— Видишь, выдумал! Воевода — полковник, так ему и по чину в такой повозке ездить. А ты и в санях доедешь!

— Лишь бы только доехать. Что-то барыня скажет? Вот мы и теперь с Домной пришли позволенья просить. Ан тут гостей нанесло из города! Станет она с холопьями толковать.

— Ну, так завтра!

— Не ровен час, Ерема. Как барич дома, да не спит, так к барыне приступу нет. Надо так уноровить, чтобы барич с татарами псов гонял по полю, али чтобы по Волге дичь стрелял с дядькой, али чтобы, где ни есть, к девушкам приставал. А так еще, чего доброго, наткнешься на беду.

— Да, шутник барич, нечего сказать.

— Хорош шутник! Третью невесту от Андрюшки во двор оттягал. Дитя, говорит барыня; борони Бог от такого дитяти!

В это самое время на небольшом коне подъехал молодой человек лет осемнадцати. Он был одет в короткий полушубок тонкого синего сукна с бобровой опушкой, на голове — соболья шапочка с кутасиком, как тогда носили дворянские дети. За ним на огромном донкихотовском Россинанте во весь галоп скакал Ефремыч, дядька Ландышева. И руки, и ноги, болтаясь, показывали, как он спешил за дорогим питомцем. Наконец несколько человек верховых (так и назывались) заключали поезд. Володя наскакал на толпу и кричал, размахивая плетью: «Раздавлю, раздайся!» Бедные зрители разбежались, один только Иван, схватив за руку дорогую свою Домну, посторонился с дороги и не бежал от наездника дальше. Володя грозно посмотрел на смелого холопа, на Домну и вскрикнул:

— Тьфу ты, черт, какая хорошенькая!

В одно мгновение соскочил с лошади, подал уздцы Ивану и сказал, не глядя на него:

— Держи, болван! Из чьей ты волости, красавица?

— А вон из Кудиновки, — отвечала девушка, покраснев по уши.

— Из нашей волости! Да как же я про тебя ничего не знал? Видишь ты, старый черт! Что ты, верно, для себя ее прятал?!

Это обращение относилось к Ефремычу. С трудом удержав сухопарого, вислоухого своего коня, Ефремыч отвечал почтительно:

— Володимер Степаныч, а Володимер Степаныч! Того… Ведь всех не усмотришь!

— Знаю я тебя, старый кот! Сам ты лакомка. Мало тебе, что ли, после барина остается? Как тебя зовут, душка? — спросил он девушку.

— Домной, — отвечала она и заплакала.

— Ну, так поцелуй меня, — сказал Володя, схватив ее за обе руки.

— Не замай! — закричал Иван вне себя от ревности и гнева и оттолкнул Володю так небрежно, что тот не устоял на ногах и покатился под ноги Россинанту. Ужас сделался общим. Ефремыч и верховые спешились и бросились на Ивана. Несчастный понял свое преступление и молча позволил связать себя.

— Ведите его на конюшню, озорника! Вот я его! Домну, Ефремыч, в чулочницы! Слышь, сейчас в чулочницы. Я с нею управлюсь по-своему!

Пока Ефремыч приводил в исполнение приказание Володи, из ворот высыпало более ста слуг разного рода и звания, все кричали хором:

— Володимер Степаныч, маменька кличет.

— Скажи: некогда, — отвечал грубо Володя, — а коли нужно, пускай придет на конюшню. У меня свое дело!

Слуги безмолвно стояли, не решаясь противоречить Володе. Один только шут домовой, карлик Кирилло, осмелился подойти к нему и жалобно доложить:

— Дитятко наше ненаглядное! Ступай к маменьке! Воевода тебе из провинции гостинца привез!

— Какой воевода?

— Полковник, сам полковник Любим Александрович, как его матушка кличет.

— Грибоедов, что ли? Да он с нами незнаком.

— Видишь, у них, у воевод, такой глупый норов: со всеми знакомы, с кем только им вздумается. А гостинец важный, говорит воевода. Матушка его допрашивала — не признается, толкует: обождем Володимера Степаныча.

— Ефремыч! — закричал обрадованный Володя, — ты свое дело делай. Я на конюшне ужо позабавлюсь, а Домну в чулочницы, на задний двор, в старые хоромы!

И опрометью бросился в свои покои.

Домы наших допетровских дворян были весьма оригинального и, признательно сказать, глупого устройства. Жилой дом состоял из большой палаты, соединявшей в себе наши гостиную, зал и столовую, из сеней, бестолково разделявших большую палату от двух, редко трех комнат, где была спальня, образная и нарядная или уборная комната, род кладовой. Наверху светлица или, лучше сказать, бесполезный мезонин, домашняя гостиная для коротких гостей. Иногда надстраивались терема для большой семьи. Но чаще дети мужского пола жили в особых домах на том же дворе, подобным же образом расположенных. Нередко случалось, что на одном дворе стояло два или три жилых дома, да столько же для разного рода дворни и челяди, да амбары, да то, да се. Словом, барский двор походил более на городок и кругом почти всегда обносился бревенчатым или дощатым высоким забором с огромными с двух сторон воротами и многими калитками.

Когда Володя вошел в большую палату, глазам его представилась великолепная картина, какую он видывал (и всегда с особым удовольствием) только по высокоторжественным дням именин его да матушки. Как и в оные блаженные дни, на длинном и узком столе расставлено было многое множество разного рода мяс, рыб, закусок, соусов, холодных и разных блюд. Во флягах разного фасона покоились наливки, пиво, мед, а посредине, вытянувшись, торчала длинная бутылка заморского вина. Какое то было вино, ни Варваре Сергеевне, ни Владимиру Степанычу не было известно, потому что оно было подарено прадеду Владимира Степаныча с царского стола, когда он после какого-то похода был удостоин приглашением к обеду в Грановитую палату.