Незадолго до рассвета торопливо подошла канонерка, и оба судна стали рядом, наблюдая, как понемногу потухали огни, пока не осталось ничего, кроме зеленых и влажных берегов пролива, покачивающихся на воде бакенов и маяка Вурли.

Доузе очень спокойно спал эту ночь, и на некоторое время освободился от своих полос в голове при мысли о сердитых пароходах у входа в канал. Чаллонг был чем-то занят и вернулся на берег только поздно вечером. Ранним утром, еще перед рассветом, Доузе выглянул в море и увидел, что корабли всех стран идут по направлению к Флоресову проливу, освещенные светом луны, представляя собой удивительное зрелище. Вот как он рассказывал мне всегда эту историю.

— И затем, — говорил он, — он услышал выстрел из пушки, сопровождавшийся страшным взрывом, и все эти огромные плоты разлетелись в щепки, осталось только два судна, и от одного из них отделилась шлюпка на веслах, которые ложились поперек, а не в длину, как полосы прилива или отлива, и подошла к маяку.

— Что тут за дьявольская штука случилась в проливе? — спрашивает человек в лодке, подъехав так близко, что его могли услышать с маяка. — Уж не погиб ли здесь весь английский флот или что-нибудь в этом роде?

— Тут ничего не случилось, — отвечает Доузе, сидя на платформе вблизи маяка и внимательно следя за исполосованной приливом водой, которую он всегда ненавидел, особенно по утрам. — Оставьте меня в покое, и я вас не трону. Идите кругом через Омбейский пролив и не портьте мне воду. Вы делаете ее всю полосатой. — И, говоря это, он ловит себя на мысленном обращении к самому себе: «Ну, это уж глупо, это просто глупо». — И все время он цепляется за край платформы, чтобы волны прилива не унесли его с собой.

Кто-то из лодки ласково и спокойно говорит ему:

— Мы обойдем кругом через Омбейский пролив, если вы пойдете с нами, поговорите с нашим капитаном и укажете ему путь.

Доузе был очень польщен этим и тотчас же вскочил в шлюпку, не обращая внимания на Чаллонга. Но Чаллонг поплыл вслед за лодкой к пароходу. Когда Доузе был в шлюпке, он заметил, так рассказывал он мне, что он не мог иначе разговаривать с матросами, как называя их «белыми мышами с цепочками вокруг шеи», но Богу известно, что он ни разу не видел белой мыши и даже не думал о ней с тех пор, как маленьким мальчиком держал ее однажды в платочке. Он был все время абсолютно спокоен. Так подплыли они к адмиралтейскому судну; тут человек в шлюпке крикнул что-то, чего Доузе не мог разобрать, но там было одно слово, которое повторялось несколько раз: «М-а-д, мад» [28]— и кто-то позади него произнес что-то в этом же роде, только в обратном порядке. Таким образом, он уловил уже два слова — мад и дам, [29]и, когда он поднялся на палубу, он сказал капитану:

— Пусть я буду проклят, если я сумасшедший.

Но все время взгляд его был прикован к бухтам веревок на кафель-нателях, и он смотрел на них не отрываясь, пока не почувствовал приятное утомление среди такелажа, который бежал наклонно, крест-накрест вниз и вверх и в самых разнообразных направлениях, но только не прямо на север или на юг, как текла вода у него под ногами. Но доски на палубе были положены именно в этом направлении, и Доузе не решался смотреть на них. Они напоминали ему полосы на воде под сваями маяка.

Тут он услышал голос капитана, который очень ласково заговорил с ним, и ни за что на свете он не сумел бы сказать, почему он так с ним говорил. Он хотел рассказать капитану, что вода во Флоресовом проливе была полосатая и что пароходы еще более бороздили ее, но вместо всех слов он мог только пропеть, не сводя пристального взгляда со снастей:

Но тут он спохватился, что это было глупо, прервал себя и хотел сказать капитану относительно Омбейского пролива, но вместо этого он сказал:

— Капитан был утка, я не хочу этим обидеть вас, сэр, но у меня было что-то на спине, о чем я забыл.

Тут он замечает, что капитан багровеет от гнева, и говорит про себя: «Опять мой глупый язык закусил удила и понес меня. Я лучше пойду». И он пошел прочь от капитана и увидел свое отражение в медном ящике с компасом, и он убедился, что стоял и говорил совершенно голый перед всеми матросами, и, страшно огорченный, с воем побежал прятаться на бак. Он мог по неделям ходить голым на маяке, и Чаллонг, разумеется, не заметил бы этого. Между тем Чаллонг все время плавал вокруг парохода и на забаву матросам говорил про свое «дам», надеясь, что его возьмут на пароход.

Доузе не рассказывал мне, что случилось после этого, но, по-видимому, наше наблюдательное судно спустило две шлюпки, которые подошли к бакенам Доузе. Они спустили лот для измерения глубины и, убедившись, что все в порядке, обрезали веревки бакенов, сделанных Доузе и Чал лонгом, и пустили их по течению, которое отнесло их в пролив Лоби-Тоби, а голландская канонерка отправила двух людей на берег, чтобы они остались на маяке и последили за ним. Английское же судно ушло прочь, увозя с собой Доузе и предоставив Чаллонгу плыть за ними с криками «дам-дам», при этом он высовывался из воды и складывал вместе свои перепончатые руки. Через пять минут он стал отставать и, вероятно, вернулся назад, на маяк Вурли. Не так-то легко утопить Оранг-Лорда даже во время прилива во Флоресовом проливе.

Доузе встретился со мной, когда он прибыл в Англию на адмиралтейском наблюдательном судне, проведя на нем более шести месяцев и избавившись от своих полос благодаря тому, что он усиленно работал и избегал смотреть через борт на воду. Он рассказал мне то, что я сейчас рассказал вам, сэр, и казался очень сконфуженным своим поведением; но больше всего его мучило беспокойство о том, не отправили ли они своими бакенами и огнями кого-нибудь на дно моря. Он неоднократно говорил об этом со мной и с каждым разом все больше убеждался, что что-то такое должно было случиться в проливе по его вине. Я думаю, что эта мысль угнетала его, потому что однажды я встретил его во Фраттоне в красном джерси, молящимся перед Армией спасения, которая представила его в своих отчетах как обращенного пирата. От него они узнали, что он совершил какое-то преступление в глубоких морях, — вот все, что он сказал мне, а о пиратстве они знали только одно, что им не занимается теперь никто, кроме китайцев.

Я говорю ему: «Доузе, не будь глупцом. Сними свое джерси и пойдем-ка со мной». А он говорит: «Фенвик, я должен спасти свою душу, потому что я уверен, что я убил во Флоресовом проливе больше людей, чем их погибло при Трафальгаре». Я говорю: «Человеку, который воображает, что он видел, как флоты всего мира выстроились кольцом, чтобы смотреть на его дурацкие фальшивые бакены (я именно так и сказал), не подобает иметь душу, а если бы он имел ее, то не мог бы убить и муху. Джон Доузе, ты был тогда сумасшедшим, но теперь ты еще более похож на сумасшедшего. Сними это джерси!»

Он снял его и пошел со мной, но никогда он не избавился от подозрения, что он потопил несколько судов из-за своих глупых затей во Флоресовом проливе, а теперь он служит перевозчиком между Портсмутом и Госпортом, где течения пересекают друг друга, и вы не можете сделать и десяти ударов веслом кряду в одном направлении.

— Как, однако, поздно! Взгляните!

Фенвик встал со стула, подошел к огню, дотронулся до чего-то, что зазвенело, и яркое сияние погасло с такой быстротой, от которой стало больно глазам. День наступил, и канал не нуждался больше в маяке св. Цецилии. Морской туман разорванными клочьями медленно сползал с утесов, а солнце поднималось, и мертвое море сделалось живым и прекрасным. Утренняя тишина располагала нас к молчанию, пока мы стояли на балконе маяка. С утесов, расположенных позади св. Цецилии, слетел жаворонок, и до нас донесся запах коров, которые паслись внизу на пастбище.