Кабриолет проехал шагом мимо калитки станции; доктор шепотом остановил его. Экипаж ехал за пять миль, чтобы привезти из церкви какого-то человека — фамилии его я не расслышал, — лошади которого захромали. Отправлялся кабриолет как раз в то место, которое жаждал увидеть доктор, и он наобещал кучеру с три короба за то, чтобы тот отвез его к какой-то его прежней страсти — звали ее Элен Блэз.

— А вы разве не поедете? — сказал доктор, запихивая пальто в мешок.

Кабриолет так очевидно был предназначен для доктора и ни для кого другого, что я не имел к нему никакого отношения. «Наши дороги, — думал я, — расходятся». К тому же мне хотелось посмеяться.

— Я останусь здесь, — сказал я. — Это очень красивая местность.

— Боже мой! — пробормотал он тихо, запирая дверцу, и я понял, что это была молитва.

Он исчез из моей жизни, а я направился к железнодорожному мосту. Необходимо было пройти мимо скамьи, но нас разделяла калитка. Стук отъезжавшего кабриолета разбудил матроса. Он подполз к скамье и злобным взглядом смотрел на спускавшийся по дороге экипаж.

— Там внутри человек, который отравил меня! — кричал он. — Он вернется, когда я уже похолодею.

Вот моя улика! — Он размахивал оставшейся в его руках частью пальто.

Я пошел своей дорогой, потому что был голоден. Селение Фремлингэм-Адмирал лежит в добрых двух милях от станции, и я нарушил святую тишину вечера громкими взрывами хохота. Наконец я увидел гостиницу — благословенную гостиницу с соломенной крышей и пионами в саду — и заказал себе комнату наверху. Женщина с удивленным видом принесла мне ветчины и яиц. Я сел у окна и стал есть, смеясь между глотками, так как мне не удалось еще вволю нахохотаться. Я долго сидел, распивая пиво и куря, пока свет в тихой улице не изменился, и я начал подумывать о поезде, отходившем в семь часов сорок пять минут и о покидаемой мною сцене из «Тысячи и одной ночи».

Сойдя вниз, я прошел мимо великана в одежде из кротовых шкурок, который наполнял собой всю распивочную с низким потолком. Перед ним стояло много пустых тарелок и целый ряд обитателей Фремлингэм-Адмирал, которым он рассказывал удивительные вещи об анархии, похищении людей, подкупах и Долине Смерти, откуда он только что вышел. Говоря, он ел, а когда ел, то и пил, потому что внутри него было много места; платил он по-королевски, распространялся о справедливости и законе, перед которым все англичане равны, а все иностранцы и анархисты — дрянь и слякоть.

По пути к станции он прошел мимо меня большими шагами, высоко подняв голову, твердо ступая ногами и сжав кулаки. Дыхание тяжело вырывалось у него из груди. В воздухе стоял чудесный запах — запах белой пыли, потоптанной крапивы и дыма, вызывающий у человека, который редко видит свою родину, слезы, подступающие к горлу; бесконечно знаменательный запах цивилизации, существующей с незапамятных времен. Прогулка была чудесная; останавливаясь на каждом шагу, я дошел до станции как раз в ту минуту, когда единственный сторож ее зажигал последнюю лампу и раздавал билеты четырем-пяти местным жителям, которые, не довольствуясь мирным покоем, решили попутешествовать. Оказалось, что матросу билета не было нужно. Он сидел на скамье и с ожесточением топтал ногами стакан. Я остался во тьме, на конце платформы, заинтересованный — благодарение Богу, как всегда, — всем окружающим. На дороге послышался скрип колес. Матрос встал, когда экипаж приблизился, вышел из калитки и схватил лошадь под уздцы так, что она присела на задние ноги. То был тот же благодетельный кабриолет, и на одно мгновение я подумал, неужели доктор был настолько безумен, что решился навестить своего пациента?

— Ступай прочь; ты пьян, — сказал кучер.

— Вовсе не пьян, — сказал матрос. — Я дожидался тут много часов. Выходи, негодяй… что сидишь там?

— Поезжай, кучер, — сказал голос — свежий, английский голос.

— Ладно, — сказал матрос. — Не хотел меня слушать, когда я был вежлив. Ну, а теперь выйдешь?

В экипаже образовалась зияющая пропасть — матрос сорвал дверцу с петель и усердно обыскивал внутренности его. В ответ он получил удар хорошо обутой ноги, и из экипажа вышел, не в восторженном настроении, припрыгивая на одной ноге, кругленький, седой англичанин, из-под мышек которого валились молитвенники, а из уст вылетали выражения, совершенно не похожие на гимны.

— Иди-ка сюда, человекоубийца! Ты думал, что я умер, не так ли? — ревел матрос.

Достопочтенный джентльмен подошел к нему, будучи не в силах произнести ни слова от бешенства.

— Убивают сквайра! — крикнул кучер и упал с козел на шею матросу.

Нужно отдать справедливость всем обитателям Фремлингэм-Адмирал, которые находились на платформе: они ответили на призыв в лучшем духе феодализма. Сторож ударил матроса по носу штемпелем для билетов, а три пассажира третьего класса схватили его за ноги и освободили пленника.

— Пошлите за констеблем! Заприте его! — сказал последний, поправляя воротничок, и все вместе втолкнули матроса в чулан для ламп и повернули ключ; кучер оплакивал сломанный экипаж.

До тех пор матрос, который только желал правосудия, благородно сдерживался. Но тут он выкинул на наших глазах шутку, изумившую всех нас. Дверь чулана была крепкая и не подалась ни на дюйм; тогда он сорвал раму окна и выбросил ее на улицу. Сторож громким голосом считал убытки, а остальные, вооружившись сельскохозяйственными инструментами из сада при станции, беспрестанно размахивали ими перед окном; сами же крепко прижались к стене и убеждали пленника подумать о тюрьме. Насколько они понимали, он отвечал невпопад; но, видя, что ему прегражден выход, взял лампу и бросил ее через разбитое окно. Лампа упала на рельсы и потухла. С непостижимой быстротой за ней последовали остальные — в общем пятнадцать, словно ракеты во тьме, а когда матрос дошел до последней (не думаю, чтобы у него был какой-нибудь определенный план), ярость его иссякла, так как действие смертоносного напитка доктора возобновилось под влиянием энергичных движений и очень обильной еды, и произошел последний, отчаянный катаклизм. В это время мы услышали свисток поезда.

Все стремились увидеть как можно лучше сцену разрушения; от станции запах керосина подымался до самого неба, и паровоз трясся по разбитому стеклу, словно такса, бегающая по стеклам в парнике с огурцами. Кондуктор должен был выслушать рассказ о приключении (сквайр передал свою версию грубого нападения), и, когда я сел на мое место, вдоль всего поезда из окон выглядывали лица.

— В чем дело? — спросил один молодой человек, когда я вошел в вагон. — Верно, пьяный?

— Ну, насколько верны мои наблюдения, это, скорее всего, похоже на азиатскую холеру, — ответил я, медленно и отчетливо выговаривая слова так, чтобы каждое из них имело вес и значение. Заметьте, что до сих пор я не принимал участия в борьбе.

Это был англичанин, но он собрал свои вещи так же быстро, как некогда американец, и выскочил на платформу.

— Не могу ли я быть полезен? Я — доктор! — закричал он.

Из чулана для ламп раздался усталый, жалобный голос:

— Еще один проклятый доктор!

А поезд, отошедший от станции в семь часов три четверти, уносил меня на шаг ближе к Вечности, по дороге, избитой и изборожденной страстями и слабостями и борющимися между собой противоречивыми интересами человека — бессмертного властелина своей судьбы.

Все двенадцать имели полное право гордиться и вместе с тем бояться; хотя на турнире они и выигрывали игру за игрой в поло, но в этот день они должны были встретиться в финальном матче с командой «архангелов», а противники эти играли с полудюжиной пони на каждого. Игра должна была быть разделена на шесть партий, с перерывами по восьми минут после каждого часа. Это означало, что у «них» будет по свежему пони после каждого перерыва. Команда же скидаров могла выставить по свежему пони только через два перерыва; а два на один — шансы неравные. К тому же, как указал Шираз, серый сирийский пони, им придется бороться с самым цветом поло — пони Верхней Индии, пони, каждый из которых стоит по тысяче рупий, тогда как сами они дешевки, набранные большей частью из деревенских, возящих телеги пони, хозяева которых принадлежат к туземному бедному, но честному полку.