Как у всякой хорошей хозяйки, у матери была одна слабость — мания к маленьким стратегическим хитростям, при помощи которых можно было бы поберечь лошадей и экипажи. Родственники-мужчины жаловались, что она обращает их в обыкновенных извозчиков, и в семье существовала легенда, будто она раз, накануне охоты, сказала отцу:

— Если будете убивать дичь вблизи Бассета, милый, и если не будет слишком поздно, не заедете ли вы в село и не купите ли мне вот по этому образчику?

— Я знал, что так будет. Вы никогда не пропустите удобного случая, матушка. Если это рыба или чемодан, я не возьму. Джорджи рассмеялся.

— Это только утка. Их очень хорошо готовят у Маллета, — просто сказала мать. — Ведь это ничего, не правда ли? У нас будет обед в девять часов, потому что так жарко.

Длинный летний день тянулся, словно целый век; но, наконец, на лужайке подали чай и появилась Мириам.

Она очутилась в седле прежде, чем он успел предложить ей помощь, вскочив легко, как ребенок, садившийся на пони, чтобы отправиться на прогулку в тридцать миль. День продолжал быть безжалостным по-прежнему. Джорджи три раза сходил с лошади, чтобы взглянуть на камни, будто бы попавшие в ногу Руфуса. При ярком свете нельзя сказать даже простых вещей, а то, что надумал сказать Джорджи, было не просто. Поэтому он говорил мало, и Мириам испытывала чувство не то облегчения, не то презрения. Ей было досадно, что это большое, несносное существо знает, что слова вчерашней песни написаны ею; хотя девушка может распевать вслух о своих самых затаенных фантазиях, она не любит, чтобы их попирали филистимляне-мужчины. Они приехали на маленькую Бассетскую улицу с домами из красных кирпичей, и Джорджи необыкновенно хлопотал при укладке утки. Она должна быть положена в такой-то сверток и так-то привязана к седлу; было уже восемь часов, а они были за несколько миль от обеда.

— Нам нужно торопиться! — сказала Мириам, соскучившаяся и рассерженная.

— Торопиться некуда; но мы можем проехать по холму Даухед и потом пустить лошадей по траве. Таким образом мы выиграем полчаса.

Лошади вышли на короткую душистую мураву, и тени сгустились в долине, когда они поехали рысью по большому пригорку, который господствует над Бассетом и западной проезжей дорогой. Незаметно езда стала более быстрой, несмотря на попадавшиеся кротовины. Руфус, как джентльмен, был внимателен к Денди Мириам, пока они не поднялись на вершину. Потом они две мили скакали рядом по склону; ветер свистел у них в ушах, сливаясь с ровными ударами восьми копыт и легким звяканьем мундштуков.

— О, это было чудесно! — крикнула Мириам, натягивая повод. — Мы с Денди старые друзья, но, я думаю, мы никогда не ездили так хорошо.

— Нет, но раза два вы ездили быстрее.

— В самом деле? Когда? Джорджи провел языком по губам.

— Разве вы не помните «тридцатимильной прогулки», со мной, когда «они» гнались за нами, на прибрежной дороге, море было слева — по дороге, идущей к фонарному столбу на дюнах.

Молодая девушка задохнулась.

— Что… что вы хотите сказать? — нервно проговорила она.

— «Тридцатимильная прогулка» и… и все остальное.

— Вы хотите сказать?.. Я ничего не пела о «тридцатимильной прогулке». Я знаю, что не пела. Я не говорила ни одной живой душе.

— Вы говорили о полисмене Дне, и о фонаре на вершине холмов, и о Городе Сна. Все это сходится, знаете… это та же страна… и легко было узнать, где вы были.

— Боже милосердный!.. Сходится… конечно, сходится; но… я была… вы были… О, поедемте, пожалуйста, шагом, иначе я упаду.

Джорджи подъехал к ней и, положив дрожавшую руку под ее руку, которая держала повод, заставил Денди идти шагом. Мириам рыдала так, как, он видел, рыдал один тяжело раненный солдат.

— Все идет хорошо… все идет хорошо, — тихо проговорил он. — Только… только, знаете, все это верно.

— Верно? Неужели я сумасшедшая?

— Только в том случае, если и я сумасшедший. Попробуйте поразмыслить спокойно минутку. Как мог кто-нибудь знать о «тридцатимильной прогулке» и о том, что она имеет отношение к вам, если бы он сам не был там?

— Но где? Но где? Скажите мне!..

— Там… где бы то ни было… я полагаю, в нашей стране. Помните ли вы, как ехали в первый раз — я хочу сказать, по «тридцатимильной дороге»? Вы должны помнить.

— Все это были сны… сны.

— Да; но скажите, пожалуйста, почему же я это знаю?

— Дайте подумать. Я… мы… не должны были производить шума… ни в каком случае не шуметь.

Она смотрела вперед, между ушей Денди, ничего не видевшими глазами, сердце ее сжалось.

— Потому что «оно» умирало в большом доме? — продолжал Джорджи, снова натягивая повод.

— Там был сад с зеленой и позолоченной решеткой — такой горячей. Вы помните это?

— Как не помнить! Я сидел по другую сторону кровати, пока «оно» не закашляло и не вошли «они».

— Вы! — низкий голос стал неестественно полным и сильным, а широко раскрытые во тьме глаза девушки пристально смотрели на него, как будто желая проникнуть в самую глубь его души. — Так вы этот мальчик — мой мальчик у валежника. И я знала вас всю свою жизнь!..

Она упала головой на шею Денди. Джорджи преодолел овладевшую им слабость и обвил рукой ее талию! Голова ее упала ему на плечо, и пересохшими губами он стал говорить такие вещи, которые до тех пор считал существующими только в напечатанных романах. К счастью, лошади были спокойны. Она не пробовала отодвинуться, когда пришла в себя, но лежала тихо и шептала:

— Конечно, вы тот мальчик, а я не знала… я не знала.

— Я знал уже вчера вечером; а когда увидел вас за завтраком…

— Так вот почему! Тогда я удивилась. Удивились бы и вы.

— Я не мог говорить раньше. Оставьте вашу голову там, где она теперь, милая. Теперь все хорошо, все хорошо, не так ли?

— Но как это я не знала… после стольких лет? Я помню… о, как многое я помню!

— Расскажите мне что-нибудь. Я присмотрю за лошадьми.

— Я помню, как ждала вас, когда подошел пароход. Вы помните?

— У «Ущелья Лилии», за Гонг-Конгом и Явой?

— И вы называете так это место?

— Вы сказали мне это название, когда я затерялся на континенте. Ведь вы показали мне дорогу через горы?

— Когда исчезли острова? Должно быть так, потому что я помню только вас. Все другие были «они».

— И ужасные это были скотины.

— Да, я помню, как я в первый раз показала вам «тридцатимильную прогулку». Вы ездите совершенно так, как тогда. Вы — вы.

— Это странно. То же самое я думал сегодня о вас. Разве это не удивительно?

— Что значит все это? Почему вы и я из всех миллионов людей на свете… почему между нами эта странная связь? Что это значит? Я боюсь.

— Вот что! — сказал Джорджи. Лошади ускорили шаг. Они подумали, что слышали понукание. — Может быть, когда мы умрем, мы узнаем больше, но теперь вот что это значит.

Ответа не было. Что могла она сказать?

По сути дела, они знали друг друга не более восьми с половиною часов, но это было не обычное знакомство. Наступило очень долгое молчание.

— Это второй, — шепнул Джорджи. — Вы помните, не правда ли?

— Нет! — яростно. — Нет!

— На холмах, в другой вечер — несколько месяцев тому назад. Вы были совершенно такая же, как теперь, и мы шли много миль по той стране.

— Она была пустынна. «Они» ушли. Никто не пугал нас. Я удивляюсь почему, мальчик?

— О, если вы помните это, то должны помнить и остальное. Сознайтесь.

— Я помню многое, но знаю, что этого не делала. Я никогда не делала… до сих пор.

— Вы сделали это, милая.

— Я знаю, что не сделала, потому что — бесполезно утаивать — потому что, действительно, намеревалась сделать это.

— И действительно сделали.

— Нет, только намеревалась, но кто-то прошел мимо.

— Там не было никого другого. И никогда не было.

— Было — всегда есть. Это была другая женщина — там, на море. Я видела ее. Это было двадцать шестого мая. У меня где-то записано.

— А, и вы также записывали свои сны? Странно что-то насчет другой женщины, потому что я в это время как раз был на море.