— Можешь, — разрешил Барикэ и широкое, одутловатое лицо его расплылось в довольной улыбке. — В холод надо пить много архи, особенно если ожидаешь услышать дурные вести. Впрочем, не пугайся, ты и твои подруги нужны мне живыми. И если мы поладим, вы будете чувствовать себя в моем лагере скорее гостьями, чем пленницами.

— Отрадно слышать, — ответствовала Тайтэки, опоражнивая вторую чашу и ощущая, что колени ее перестают дрожать, а по телу разливается божественное тепло. — Так почему же нас схватили?

— Вчера ты и твои спутницы были слишком взволнованы, чтобы выслушать меня. Однако теперь я не вижу необходимости скрывать, что вы нужны мне, дабы заставить лекаря-улигэрчи отравить Хурманчака. Ну полно удивляться! — Барикэ в третий раз наполнил чашу Тайтэки и тоном гостеприимного хозяина предложил: — Изюм? Вяленую дыню? Не стесняйся, Экагар понавез из Матибу-Тагала всякой всячины, и если уж не радуют тебя мои слова, попробуй найти утешение во всем остальном, что я имею счастье предложить тебе.

— Постой, что за ерунду ты говоришь?! Как мы можем заставить Эвриха…

— Ну, разумеется, вы не будете его заставлять! Но поскольку он весьма заботится о вас, то, конечно, подарит нам жизнь Хозяина Степи в обмен на ваши жизни. Возможно, необходимости в этом не возникнет и мы сумеем обойтись без вас, но в любом случае тебе ничего не грозит, — поторопился успокоить полутысячник Тайтэки, заметив, как побледнело ее лицо. — Я постараюсь, насколько это будет в моих силах, скрасить твое пребывание в этой глухомани. В шатре моем, как видишь, нет хозяйки, и не только ночи, но и дни кажутся мне бесконечно долгими и унылыми.

— Значит, Эврих должен из любви к нам убить Хурманчака? И я, на твой взгляд, не слишком стара и уродлива? Вполне пригодна, чтобы согреть твое ложе, да? — Ярость клокотала в груди Тайтэки, как перекипающая похлебка в котелке. — Ты мнишь себя сильным добрым, справедливым и во всех отношениях привлекательным мужчиной, с которым любая женщина охотно ляжет в постель?

— Да. Особенно женщина, у которой нет выбора, — ласково подтвердил накар, щурясь, как кот, прислушивающийся к жалобным попискиваниям мыши под своей лапой.

— Но у меня есть выбор! Понимаешь, ты, жирный, похотливый, вонючий козел?! И клянусь — для самого мерзкого, самого смрадного и извращенного козла сравнение с тобой является тяжелейшим и незаслуженным оскорблением!.. — Тайтэки чувствовала, как гнев омывает ее, очищает, уносит в заоблачные высоты. Гнев не на жалкого престарелого полутысячника, с похожей на непропеченную лепешку мордой, а на себя, на нескладную свою, изломанную жизнь, на непостижимых и недоступных Богов, словно бессловесную скотину гонявших ее от одной беды к другой. Богов кровожадных и ненасытных, которых она старалась оправдать изо всех сил и все же не могла, не умела, не хотела оправдывать. Ибо гибель Дзакки была на их совести. И Нитэки. И Фукукана, и хамбасов, уничтоженных бронзовыми «куколками» Зачахара.

Примирение с этими Богами быть не могло. Напрасно она умоляла их, унижалась перед ними, напрасно пыталась приписать им справедливость. Им, еще более жестоким и трусливым, чем люди, ибо равнодушно смотреть на чужие страдания, смотреть и не сделать попытки спасти, помочь — еще хуже, чем убивать собственными руками! В конце концов люди, убивая друг друга, рискуют быть убитыми сами и это хоть как-то извиняет их, тогда как Бессмертные Боги Вечной Степи…

— Довольно! Я устал от твоего сквернословия, женщина! Ты дурно воспитана и непривычна к архе! И раз уж нам не удалось договориться по-хорошему, придется сделать это по-плохому! — Потерявший терпение Барикэ вскочил с подушек и громко крикнул: — Хунган! Хунган, зови караульщиков!

— Зови! Зови его, зови всех своих убийц и насильников, всех кровавых выродков, в недобрый миг зачатых ублюдочными мамашами их от степных волков-людоедов! — захлебываясь словами, Тайтэки вытащила из-за пазухи бронзовую «куколку» — одну из тех двух, глядя на которые Эврих принял решение убить Зачахара, — и сунула коротко обрезанный фитиль в алые угли жаровни.

Глядя на окаменевшие лица Барикэ, Хунгана и теснящихся за его спиной «беспощадных», она пожалела, что не может захватить такую же «куколку» в Чертоги Великого Духа, и ощутила нестерпимую боль от того, что никогда уже не увидит Тантая, Нитэки и Нибунэ…

Тайтэки, полутысячник и Хунган умерли сразу. Вбежавшим на зов Барикэ «беспощадным» повезло меньше — они дожили до рассвета и мучились бы еще день или два, если бы прискакавший из Матибу-Тагала Экагар не приказал немедленно свернуть лагерь, а раненых, во имя Великого Духа и из сострадания, прикончить.

— Тебе незачем обманывать Небожителей, охраняющих Врата! — убежденно сказала Кари, глядя в спину арранта, склонившегося над закипающим котелком. — Если уж ты недостоин Верхнего мира, то мне там и подавно делать нечего. — Поколебалась и решительно добавила: — Да и не хочу я туда попадать. Если ты недостаточно хорош для Верхнего мира, то он недостаточно хорош для меня.

Эврих подбросил в костер остатки циновок, старых кож и аргала, собранных девушкой на месте прежнего лагеря «стражей Врат». Покряхтывая, разогнулся, и Кари отчетливо стал виден длинный и красный, перекрещенный коричневыми нитями из овечьих кишок шрам, неузнаваемо изменивший левую половину его прекрасного лица. Ой-е! Девушка привычно стиснула зубы. Подступивший к горлу комок мешал дышать, на глаза наворачивались слезы, и ей нестерпимо хотелось прижать к груди изуродованную голову арранта, бормотать ему слова любви и утешения, баюкать, как больное дитя, пока не расправятся жесткие морщины, не засияют прежним нежно-зеленым светом упрямо прищуренные глаза.

Почему-то ей казалось, что, если она так поступит, раны на теле любимого заживут быстрее и даже уродливый шрам, ею же самой бесталанно заштопанный, исчезнет без следа, смытый ее слезами. Но что бы она ни делала, он оставался, этот проклятый багровый рубец! И скособочившийся от непроходящих болей аррант все еще выглядел увечным старцем, которого жалость и любовь ее не смогли исцелить точно так же, как слабое зимнее солнце не могло оживить убитую морозом, закованную в ледяной панцирь землю…

— Ты говоришь так потому, что не представляешь себе Верхний мир. Наверно, я плохо рассказывал тебе о нем. — Эврих вытащил из седельной сумки пергаментные пакетики с травами, поглядел на выдыхавших клубы пара осликов, бродящих вокруг повозки в поисках чахлых заиндевелых колючек, и вновь склонился над котелком. Высыпал туда тщательно отмеренное содержимое пакетиков, помешал варево концом кнутовища и, не оборачиваясь к Кари, продолжал: — Каждый убийца найдет оправдание своим поступкам. Хурманчак и Зачахар тоже, я полагаю, без труда отыскали бы тысячу объяснений своим злодеяниям, равно как и «беспощадные», закидавшие хамбасов бронзовыми «куколками».

— Как ты можешь сравнивать себя с ними?! — взвилась Кари. Она прекрасно знала, к чему клонит искушенный в жонглировании словами аррант, не первый раз уже говорили они на эту тему, но согласиться с его доводами не могла. Даже если бы сейчас с той стороны горбатого моста явилась целая рать облысевших от избытка ума старперов из «блистательного Силиона», о котором не уставал распространяться Эврих, и начала доказывать ей, что убийце, кем бы он ни был, не место в Верхнем мире, она бы им не поверила и слушать лукавые мудрствования не стала. Попадись ей в руки эти умники, вывихнувшие некогда мозги ее чудесному улигэрчи, она бы им бороды по волоску повыщипывала, ноги повырывала и в Гремящую расщелину за слишком большую ученость, за великую их праведность поски-дывала. Девушка кровожадно потерла руки. Она бы и Эвриху за его бредни обломала бока, кабы не был он и без того увечный. Ой-е, что бы она не сделала, лишь бы он до конца исцелился! Чтобы перестала его грызть вина за то, чем любой другой бы на его месте до конца своих дней гордился!

— Я никого ни с кем не сравниваю. Сравнивать, взвешивать и оценивать будут истинные Стражи Врат. От тебя же я хочу одного: не покидай Верхний мир, если меня в нем не окажется. Тебе не будет там одиноко. Там ты встретишь Тайтэки, Алиар и Атэнаань. Им твоя помощь нужнее, чем мне…