Примостившийся у стены юрты Фукукан проводил взглядом Атэнаань и нукера, послушно отправившегося за ней в глубь становища. Нанг хамбасов не мог слышать, о чем говорила с ним его жена, но не сомневался, что она придумала хороший предлог, чтобы увести воина с поста. Не слышал он, естественно, и разговора, происходившего между Атэнаань и пленницами, однако о содержании его не трудно было догадаться. Супруга его весь день ходила сама не своя, и Фукукан слишком ее любил, чтобы не понять, над чем она ломает свою прелестную головку.

Две закутанные в плащи фигуры выбрались из прорезанной у основания шатра дыры и на четвереньках устремились к оврагу.

— Так-так, — понимающе проворчал Фукукан, полностью скрытый от глаз беглянок падающей от юрты тенью, в то время как сами они были хорошо видны ему в серебристом свете луны. — Не удивлюсь, если в овраге их ждут оседланные кони! Ай да женушку послал мне Великий Дух!

Нанг не знал, гневаться ему или смеяться. Причины, побудившие Атэнаань отпустить приговоренных женщин, были очевидны. Смелость жены, не побоявшейся последствий своего поступка, вызывала уважение. Однако, идя наперекор мужу и совету старейшин, не слишком ли далеко она заходит? Он, разумеется, не алчет крови, но какой урок извлекут женщины племени из всего происходящего, если Тайтэки и Алиар не понесут заслуженного наказания? Какой пример недопустимого своеволия подаст им жена нанга, если он теперь же не остановит ее? Действия Атэнаань можно расценить как предательство, и тогда получится, что она ничем не лучше Тайтэки — обе они нарушили обеты, которые давали в день свадьбы. Но…

Вот это самое «но» и удержало Фукукана от того, чтобы преградить путь беглянкам. Тайтэки была неверна своему первому мужу, равно как и второму, ибо не любила ни того, ни другого. Атэнаань пошла наперекор его воле, дабы помешать ему совершить жестокий поступок, о котором он, очень может статься, будет впоследствии жалеть. Вероятно, в другое время нанг счел бы сострадание к Тайтэки неуместным, но, принимая во внимание, что послезавтра племя двинется к Вратам, ради беспрепятственного прохода к которым Фукукан с Буршасом и покидали становище, иметь на совести смерть двух этих женщин было действительно ни к чему.

Подождав, пока беглянки скроются в овраге, Фукукан поднялся с земли и устало потер лицо ладонями. Не то чтобы он и впрямь рассчитывал попасть в Верхний мир — ему-то это в любом случае не грозит! — но что, если Боги Покровители решат разделить ответственность за казнь женщин поровну на всех участников осудившего их совета? Еще по одному пятнышку на и без того не слишком чистых душах — кому это надо? Сам он, как и все остальные, считал, что покарать виновных — дело очень даже богоугодное, но вот ведь Атэнаань находит приговор несправедливым и уверена в своей правоте. А боги… Кто их, богов, поймет? Ведь не положили же они конец злодействам Хурманчака, позволили Тамгану захватить Соколиное гнездо. Ходят, правда, слухи, что они лишили его разума и он взял на ложе свое сегванскую шлюху, отравившую своих же соплеменников, однако это слишком слабое утешение для тех, кто вынужден из-за проклятых кокуров покинуть не только отчий край, но и сам этот мир.

Что толку рассуждать о прелестях Верхнего мира, ежели душа прикипела к этому? Ой-е, ему бы и в голову не пришло последовать совету Буршаса, если бы можно было остаться зимовать на берегах Бэругур! Но теперь, захватив Соколиное гнездо, Тамган не успокоится, пока не сживет их со свету, а зимовать в подвластной Хурманчаку степи становится с каждым разом все опаснее, ибо все труднее подкупать тех, кто способен отвести его глаза от хамбасов.

С тоской представляя миг, когда часть его племени окажется в Верхнем мире, а сам он, с оставшимися, двинется искать приюта в Самоцветных горах, Фукукан медленно брел между шатрами и юртами. Чтобы спасти соплеменников, он должен был решиться на поход к Вратам и в общем-то смирился со всем, что непременно произойдет, когда они их достигнут. Со всем, кроме неизбежной разлуки с Атэнаань, которая, безусловно, попадет в Верхний мир…

Увидев спешащую к нему от шатра жену, нанг невольно ускорил шаг, через силу заставляя себя улыбаться как ни в чем не бывало. Пусть отпускает пленниц, пусть нарушает его волю и принятые советом старейшин решения! Пусть делает все, что хочет, ведь им осталось быть вместе так недолго…

— Хозяин! Хозяин, пойдем скорее, поглядишь, как Ньяра с пришлой девкой дерется! — выпалил Кицуд, бросаясь навстречу входящему во двор Батару.

— Какая девка? С кем дерется? Что смотрят Хантай и Гакко? Почему не защитят Ньяру? — Батар подтолкнул мальчишку вперед и заспешил к дому.

— Так вот на драку и смотрят! Мы было вмешались, а Ньяра на нас же и напустилась! В меня глиняной чашей швырнула — гляди, уже шишка надувается. — Кицуд поймал руку костореза и прижал ко лбу: — Чувствуешь?

— Приложи что-нибудь холодное, металлическое. Или к зеркалу лбом прижмись, — посоветовал Батар и, как вкопанный, застыл в дверном проеме комнаты, предназначенной для приема заказчиков. — Однако! Кто это и что они не поделили?

По застилавшим глинобитный пол циновкам, сцепившись, катались две очаровательные девушки: обе черноволосые, пышногрудые, только кожа Ньяры была вдвое светлей, чем у ее противницы. И обе, надо думать, были рабынями, ибо колотить с таким остервенением головой об пол Ньяра могла лишь ровню — в противном случае еще до ночи городские стражники сломали бы ей хребет на Кровавом поле и не спасло бы ее ничье заступничество, даже самого Энеруги Хурманчака.

— Ну, прекратится когда-нибудь это безобразие? — громко вопросил Батар, отметив, что из противоположного дверного проема за дерущимися во все глаза наблюдают Хантай и Гакко. — А вы чего уставились?

— Интересно же! Давно дерутся, увлеченно, умеючи! — дружно отозвались подмастерья.

— Немедленно прекратите! — грозно повторил косторез, но отчаянно шипящие от боли и ярости девицы не обратили на его слова ни малейшего внимания.

Смуглокожая, ухитрившись вывернуться из-под Ньяры, вцепилась левой рукой в ее густую шевелюру, а правой ударила в лицо. Саккаремка отшатнулась, взвизгнула и обрушила оба кулака на ребра противницы. Та охнула, на мгновение отпустила Ньяру, а затем, разрывая друг на друге одежду, девушки вновь покатились по полу, оглашая воздух истошными воплями.

— Спорю на ужин — Ньяра победит! — азартно воскликнул Кицуд. — Здорово она ей! Дай еще! Врежь как следует! Пусть знает, как к нашим лезть!

Увлекшись необычным зрелищем, Батар, забыв о недавнем своем намерении растащить противниц, со всевозрастающим интересом наблюдал за схваткой. Сильные руки взлетали и опускались, гибкие тела извивались в неком подобии любовной игры, и косторез уже начал прикидывать, какую славную скульптурную группу можно будет изваять с таких замечательных натурщиц, когда драка внезапно завершилась полной победой Ньяры. Придавив горло смуглокожей локтем, она выдрала напоследок из ее головы изрядный клок шелковистых волос и прерывающимся голосом прохрипела:

— Хватит с тебя? Или еще добавить? А если хватит, ступай откуда пришла! И чтоб глаза мои тебя здесь не видели!

Смуглокожая просипела что-то невразумительное, и Ньяра, истолковав услышанное, как мольбу о пощаде, поднялась с полузадушенной противницы. Приветливо улыбнулась Батару, не делая попыток прикрыть полуобнаженное тело, и, стряхивая с ладоней трофейные волосы, объяснила:

— Эту стерву тебе Хурманчак прислал. В подарок. За отличную работу. Но в доме, как ты понимаешь, может быть только одна хозяйка. Я пробовала ей это объяснить, да без толку. Вот и пришлось уму-разуму поучить.

Глядя, как гримасничая и кряхтя поднимается с циновок Смуглокожая, Батар поморщился и предупредил:

— Гляди, как бы мне тебя поучить не пришлось, хозяйка! — И, обращаясь к смуглокожей, поинтересовался: — С чего бы это Хозяину Степи такие дорогие подарки мне делать? Он ничего про тебя не говорил, а то бы я, конечно, предупредил Ньяру.