Спустя некоторое время после появления Имаэро в Матибу-Тагале народу было объявленоi что жениха Тинкитань укусила гюрза и сраженная горем невеста удалилась в обитель Праведных Дев, дабы до конца своих дней скорбеть о любимом.

Скорбеть ей и правда полагалось, причем не только о красивом и смелом женихе, отравленном по приказу Имаэро, но и об убитом в какой-то глупой стычке брате, место которого девушка, после недолгих препирательств, заняла. Справедливости ради следует отметить, что жениха она не любила и выбран он был для нее наями по каким-то не вполне понятным ей тогда соображениям. Что же до Энеруги, то его, по глубокому сестриному убеждению, давно уже пора было прикончить, ибо жестокость Хозяина Степи превосходила даже его безграничную отвагу.

Тинкитань должна была скорбеть, и внешне это получалось у нее безупречно: внезапная смерть любимого ная, добровольный уход в затворницы единственной вe сестры — лже-Энеруги был безутешен и потому редко появлялся на людях. Однако в глубине души девушка ликовала, надеясь исправить хотя бы часть того ужасного зла, которое принес в этот мир ее брат. Ой-е! Наивность ее не знала пределов!

Имаэро, так же, впрочем, как и все прочие, знавшие о подмене грозного Хозяина Степи его молчаливой слабохарактерной сестрицей, способной реветь над каждым прирезанным трусом, каждой опрокинутой на спину девкой, до поры до времени не спорили с ней и, поддакивая ее словам, поражаясь «величию ее души», продолжали поступать так, как считали нужным. Лучшие из них не были злодеями. Наряду с мыслями о славе, богатстве и власти, они, под влиянием Цуйгана, прониклись идеей о необходимости сильного правителя, который сумеет объединить Вечную Степь, принести мир народам и стать во главе Великой Империи, коей не существовало доселе на этом континенте. Наиболее просвещенные из них мечтали увидеть Новую Степь, которая, позаимствовав все лучшее из культуры приморских городов и Саккарема, убережется от их недостатков, и ради этого готовы были не только назвать Хозяином Степи глупую девку, но и терпеть ее вздорные выходки, надеясь, что в окружении мудрецов и дурак чему-то да выучится.

И она училась. Понимать людей и свое место среди них. Слышать недосказанное, отыскивать тайные мотивы поступков, зачастую не имеющие ничего общего с явными, заставлять считаться со своим мнением и исподволь руководить окружающими, внушая им, что действуют они так по собственной воле. Это было непросто, ведь, согласившись занять место брата, она потребовала, чтобы Имаэро обещал сделать все возможное, дабы прекратить ненавистное ей кровопролитие, и это было лучшим свидетельством ее неискушенности. Слава Промыслителю и Великому Духу, у нее достало мозгов не затевать скандал, когда стало ясно, что для ближайших сподвижников хитроумного дядюшки она ничто — пустое место, и таковым и останется, ежели не сумеет заслужить их уважения. И она заслужила.

Если требовали обстоятельства, она гарцевала перед строем степняков и рубилась с саккаремской панцирной конницей, пила ненавистную арху и ругалась, как умел ругаться только Хурманчак. Проводя бессонные ночи перед военными советами и прочитав все, что рекомендовал ей старый Цуйган, и все, что удалось раздобыть сверх того о воинских походах и устройстве государств, она вынудила наев согласиться, что голова у нее работает не хуже, чем у покойного брата.

С тех пор как Тинкитань сама начала лучше разбираться в происходящем, ей легче стало понимать Имаэро. Утолив жажду мести страшными расправами в Уму-кате, он тоже предпочел бы прекратить всякие военные действия, однако плохо представлял себе, как погасить охвативший Вечную Степь пожар, который сам же и разжег с помощью Хурманчака и Зачахара. Они давно уже работали слаженно, подобно двум запряженным в упряжку ослам, и признание дядей ее способностей значило для новоявленного Энеруги — ибо именно таковым девушка себя теперь и ощущала — очень много. Во всяком случае несравнимо больше, чем глупые нежные чувства какого-то костореза!

Разумеется, он не виноват в том, что узнал в Хозяине Степи переодетую женщину, — этого следовало ожидать. Не виноват и в том, что — бывают чудеса на свете! — влюбился в нее. Но вот в том, что она, вместо того чтобы заниматься делом, думает о нем, он, безусловно, виноват. Нечего было лезть со своими дурацкими признаниями! Держал бы их при себе, так нет же. Придется теперь, хочешь не хочешь, принимать какие-то меры…

Энеруги тяжело вздохнула, который уже раз за этот вечер, и тут кто-то требовательно, нетерпеливо забарабанил в дверь.

— Да! — раздраженно крикнула девушка. Появившаяся на пороге безъязыкая служанка втащила в Яшмовые покои позеленевшего от испуга чиновника, и тот, склонившись в низком поклоне, прохрипел:

— Имаэро!.. Имаэро умирает! Укушен!.. Укушен скорпионом, тарантулом, змеей!..

— Отравлен! — страшно кривя рот, проскрежетал Хурманчак, вспоминая высказанные недавно дядюшкой опасения о возможности мятежа. — Где? Где он?! Веди!

Пихая чиновника в спину коротким золоченым мечом, Хозяин Степи выскочил из Яшмовых покоев, и коридоры дворца загудели от его сиплого рыка:

— Стража! Уттары, ко мне! Лекаря! Всех лекарей сюда! Всех, какие есть в городе и округе! Немедленно! Бакудан! Омамор! Гитэй! Перекрыть выходы! Ни одна душа не должна покинуть дворец!..

Хурманчак мчался по пустым гулким коридорам к покоям Имаэро, сзади, грохоча сапогами, бряцая оружием, бежали «бдительные», а в голове его, перекрывая поднятый ими шум, звенело: «Не успеем! Только не это! Нет! Не надо! Ну пожалуйста!..»

Возникшая несколько дней назад на горизонте гряда серо-голубых гор, казалось, убегала от путников с той же скоростью, с какой двигались их тяжело груженные повозки. На самом-то деле она, конечно, приближалась, но столь медленно, что заметить ее рост было почти невозможно, и, если бы не изъеденные ветрами, напоминающие изваяния сумасшедшего скульптора желтые утесы, усеявшие плавно повышающуюся равнину, Эврих поверил бы в сказку о Стене Мира, вечно отступающей перед Молчаливым Скитальцем. Рассказывая своим спутницам эту слышанную им некогда в Арре легенду, он с удивлением узнал, что похожие истории известны и обитателям Вечной Степи. Но ни эта, ни другие байки, которыми аррант хотел отвлечь женщин от невеселых дум, не вызвали на их лицах улыбки оживления.

Разлука с дочерью лишила Тайтэки остатков мужества и жизнерадостности — за всю дорогу к Вратам она не промолвила и двух десятков фраз. Догадавшаяся о возникшей между Эврихом и Кари близости Алиар тоже помалкивала, отводила глаза и выглядела такой несчастной, что аррант чувствовал себя распоследним негодяем на свете. Даже Кари, перестав бодриться, замкнулась в себе и лишь изредка одаривала его ободряющей улыбкой. При встрече с бежавшими из становища хамбасов пленницами она не могла сдержать слез радости, но вскоре пришла к заключению, что лучше было бы им разминуться.

Подобные, не слишком достойные, мысли посещали временами и Эвриха. Он рад был, что Алиар с Тайтзки удалось бежать от Фукукана, и, после того как табун-щики-хамбасы, под большим секретом, поведали ему о предстоящем походе племени к Вратам в Верхний мир, искренне считал, что всем им невероятно повезло и предаваться унынию и скорби, значило понапрасну гневить богов. Не раз и не два принимался он объяснять безутешной Тайтэки свой план, который должен был вдохнуть в нее бодрость, но та оставалась по-прежнему ко всему безучастной, будто вместе с Нитэки оставила в становище хамбасов изрядный кусок души.

Еще более глупо вела себя Алиар, глядя на него как на предателя. Он готов был рисковать головой, дабы вызволить ее из беды, но никогда бы не отважился связывать себя какими-либо обязательствами даже с самой очаровательнейшей из дев. Он любил их всех, он был счастлив со многими женщинами, и большинство из них почему-то считало, что мгновения счастья можно растянуть на долгие-долгие годы. Однако кто бы из них согласился всю жизнь питаться одними засахаренными фруктами или одним жаркоем из самого молодого, самого сочного барашка?..