Вскрикнула принцесса, и Мгал, не теряя ни секунды, рванулся к стене. Затянул под мышками веревочную петлю и тут же ощутил, что Эмрик и Гиль начали поднимать его. Снизу, подобно разъяренному глегу, взревел проснувшийся атаман; ворча и рассыпая проклятия, начали пробуждаться ничего не понимающие рыкари. Кто-то подкинул в очаг хворосту, кто-то бросился помогать раненому, а Эмрик с Гилем дружно рванули веревку — взметнувшиеся вверх языки пламени осветили внутренность пещеры едва ли не до потолка.

— Вон он, поднимается! Ловите его! Стреляйте, стреляйте! — бесновался атаман, заметивший наконец беглеца, однако рыкари ещё не вполне очнулись ото сна, и к тому времени, когда в воздухе засвистели первые стрелы, руки Мгала коснулись спасительного края карниза. Мощным рывком он забросил свое тело на уступ, прикрывавший его товарищей от стрел, и, глядя, как они тяжело переводят дух, сказал:

— Вовремя!

— Зря ты рисковал. А жаль, никогда не видел вблизи ни одной принцессы. Здорово я этого длинного сбил, верно? А кто его подослал?

— Не знаю. Только, сдается мне, что Заруга ты не убил, — заметил Эмрик, сматывая веревку и прислушиваясь к доносившимся из зала воплям рыкарей. — Надо быстренько к храму Дарителя Жизни пробираться. Как бы нас не опередили!

— Успеем.

Мгал закинул за спину переметную суму, поднял светильник и первым двинулся в узкий лаз.

Принцесса Чаг лукавила, говоря, что святилище рода Амаргеев мало чем отличается от других храмов Исфатеи, посвященных Небесному Отцу. Несмотря на многочисленные достройки, с первого взгляда было ясно, что здание это неизмеримо древнее окружавших его домов и, очень может статься, воздвигнуто ещё в те времена, когда здесь и города-то не было. Сколько ни старались придворные строители и ваятели украсить мрачный и тяжелый даже на вид, гигантский, чуть приплюснутый куб отделкой из розового известняка, сколько ни покрывали приземистые квадратные колонны, образовывающие открытую галерею в нижнем ярусе храма, причудливой резьбой, изображениями диковинных птиц, рыб и зверей, все же как было это святилище инородным включением в тело города, состоящего из изящных и уютных двухэтажных домов людей состоятельных и глиняных хижин бедноты, так грозным, чуждым им великаном и осталось.

Храм стоял на холме и низким, заслоненным колоннадой главным входом своим обращен был к юго-восточному склону Гангози — горе-великану, печально известной жуткими тварями, обитавшими в её недрах и нападавшими на рудокопов, прозванными жителями Исфатеи кротолюдами. На небольшой террасе перед входом Владыка города время от времени устраивал открытые моления, приглашая на них жрецов и смотрителей из других святилищ. В обычные же дни здесь играли босые и голые, вечно чумазые дети ремесленников, хижины которых облепили холм и упорно карабкались все выше по отрогам Гангози. Задний фасад храма выходил на рыночную площадь, где горожане продавали свои изделия заезжим купцам и жителям окрестных деревень, привозившим в Исфатею фрукты и овощи, мясо и рыбу, муку и мед. Здесь всегда толпился народ, было шумно и весело, особенно когда выступали циркачи, песельники и сказители, а по праздникам городские богатей учиняли для своих менее имущих соседей обильные пиры, неизменно сопровождавшиеся восхвалениями Небесного Отца — Дарителя Жизни, пением малопристойных куплетов, плясками, боем петухов, потешными бегами в мешках и прочими безыскусными забавами, до которых так охоч трудящийся люд.

Невзирая на запреты, к задней стене святилища были пристроены всевозможные лавки, навесы, сараи и амбары. В общем, жители Исфатеи привыкли не замечать странности здания, которое более двух веков назад кто-то из предков Бергола стал, без каких-либо на то оснований, называть своим родовым храмом. Караванщиков и заезжих купцов, многое повидавших за свою беспокойную кочевую жизнь, святилище это тоже не особенно поражало, тем более что проникнуть в него было невозможно, а внешние формы здания изумляли разве что своей простотой. И все же, приближаясь к гигантскому, чуть приплюснутому кубу, Мгал всегда испытывал невольный трепет. Так было и на этот раз, когда в сопровождении Эмрика и Гиля он подошел к храму со стороны торговых рядов. Теперь, правда, у северянина были основания волноваться, и друзья полностью разделяли его тревоги и надежды.

Несмотря на раннее утро, базарная площадь уже гудела, как растревоженный улей. Между прилавками, телегами, тентами и шатрами сновали мальчишки-рассыльные; хозяйки, пришедшие за снедью, придирчиво рылись в грудах серебристых рыбин, в разноцветных горах яблок, вань-ги, ранних арбузов, дынь и ференгов; подмастерье хлебопека, сторговавшись, выводил из рядов две телеги, груженные мешками с мукой. Землепашцы приценивались к плугам, лопатам и кучкам гвоздей. Прибывшие из Хануха караванщики в одинаковых полосатых халатах азартно спорили с продавцом тканей, присматривались к медным чайникам, сверкавшим как золотые, к ручным и ножным браслетам и более мелким изделиям из серебра — гордости исфатейских ювелиров. Из рук в руки переходили большие медные монеты — ганы, мелкие — полуганы и четвертушки; капельками ртути светились в заскорузлых ладонях серебряные лиды, кусочками солнца вспыхивали порой золотые солы. Но крупные сделки совершались не здесь. Богатые караванщики, чинные купчины, цеховые перекупщики и владельцы больших лавок и складов собирались в тенистых садах, рассаживались за резные деревянные столики у бассейнов и фонтанов, пили прохладительные напитки и легкие душистые вина, угощались засахаренными орехами, цукатами, истекающими соком фруктами — и тихими певучими голосами вели беседы о здоровье Владык, о семьях, видах на урожай, ценах на рынках в близлежащих городах и пограничных районах. Там купля и продажа совершались на пергаментах и листах толстой желтоватой бумаги, там не были слышны крики верблюдов, ржание тонгов и лошадей, прибаутки, ворчание, проклятия и смех базарного люда; не пахло горячей, бьющей через край жизнью: потом, дегтем, соленой рыбой, смолистыми досками и дымом от костров, на которых жарили для проголодавшихся продавцов и покупателей, для людей с белой, желтой, бронзовой и черной кожей — кто только не жил и не приезжал в Исфатею, — куски мяса с хрустящей на зубах корочкой, ломтики рыбы и дичь на вертелах, пекли круглые, размерами с чашку или с тележное колесо, лепешки, подогревали нагыр — страшной крепости напиток, благоухающий подобно торговцу пряностями. Оттого-то нередко и покидали купчины, перекупщики и владельцы цеховых лавок, считавшие деньги не монетами — мешками, свои роскошные покои и сады, и отправлялись на базар не для корысти, а так — для утехи души.

Хорош был базар в Исфатее — богат, шумен, весел и ярок по-южному, и не проходили обычно мимо Мгал и его товарищи, оказавшись в городе, — и по делу заглядывали на него, и без дела, — подивиться чужим нравам и обычаям, послушать рассказы о делах минувших и дальних краях, о том, что делается в Исфатее и окрестностях. Однако в этот раз они не прислушивались к чужим разговорам, не обращали внимания на товары, лежавшие на земле, на повозках, лотках и прилавках, развешенные на столбах, оглоблях телег и над входами в шатры. Как аромат цветка влечет к себе пчелу, так притягивал их к себе храм Дарителя Жизни.

Протискиваясь и проталкиваясь, отругиваясь и отшучиваясь, достигли они наконец его задней стены и по узкой отмостке начали пробираться к главному фасаду, где находился парадный, он же и единственный, вход в святилище. Вход, двери которого должна была открыть перед ними монета с изображением Маронды, висевшая на шее Мгала.

Как и следовало ожидать, на террасе перед храмом ещё никого не было. Редкие прохожие, спешившие на базар по улочке у подножия террасы, посматривали на Мгала и его товарищей без интереса, — мало ли любопытных приходит взглянуть на родовое святилище Амаргеев. Осмотревшись по сторонам и удостоверившись, что никто не наблюдает за ними, Мгал шагнул в низкую галерею, образованную нависающей частью здания, которую поддерживали приземистые квадратные колонны, скользнул взглядом по покрывавшей их замысловатой резьбе и направился вдоль стены к порталу храма.