Майор хитро усмехнулся:

– Сообщили товарищу генералу Шурыгину, что встреча произошла, все идет согласно оперативному плану… Я не стал вдаваться в нюансы… Власов устало откинулся на подушки.

– Товарищ майор… – Голос у него дрогнул.

– Да ладно, ладно… – Тот поднялся. – Отдыхайте. В семь часов утра загляну. А что насчет нюансов… Так у меня однажды был прокольчик глубиною в микрон, так вот про него одному доброхоту почему-то так зачесалось сообщить начальству, что из Питера прибыл я срочным порядком сюда, в «горячую точку», где уже суждено, видно, до пенсии…

– Я понял, майор, – сказал Власов. – И долги отдавать умею, убедишься.

– Ну, время покажет… – Майор, погасив свет, аккуратно притворил за собой дверь.

Власов изнеможденно прикрыл глаза.

«Нет, так не везет… – подумалось радостно и опустошенно. И вслед за тем тревожной змейкой скользнула мысль о Дипломате: – Где он, змееныш? Неужели воспользовался положением и дал деру? Этот Дима в состоянии сломать все! Но. У меня, Власова, в конце концов, не конвойные функции. А за чужие камни в таких же чужих мочевых пузырях я отвечать не обязан! И вообще я был против перевербовки этого гнусного агента американского империализма! Скользкая, морально разложившаяся личность, никаких духовных ценностей, оголтелый цинизм и потребительское отношение… Отовремся! Пусть Шурыгин потеет!» А он, Власов, и так сейчас, как в луже, лежит… Бельишко, кстати, надо сменить…

– Э-эй! – снова позвал он сестру.

– Что вам, больной?

– Нательную рубаху бы другую, а? А то яды выходят, томлюсь, как жаба в болоте… Но жаба вам принесет розы, клянусь!

– Да ладно уж… розы, – раздался грустный ответ. – Лучше банку тушенки, третий месяц сидим без зарплаты.

Первые двое суток в гостях у Рудольфа Ахундовича прошли для Ракитина как в дурмдне: нескончаемые застолья, ритуалы знакомств с друзьями, родственниками, сослуживцами хозяина, тусклые пробуждения и такое обилие напитков и пищи, что Ракитин сразу же интенсивно порозовел и прибавил в весе, с некоторой озадаченностью обнаружив появление у себя намечающегося животика.

Относительно животика старший по возрасту Градов высказался так:

– Гляди! К сорока годам идешь – сезону инфарктов, пора сбавлять темпы до умеренных. Я б на твоем месте… Поберегись, в общем.

За Александра он все же был рад, не без основания полагая, что тому куда как не вредно отдохнуть в приятном бездумье, подышать воздухом, в котором, невзирая на близость комбината, не ощущалось ничего постороннего, да и вообще развеяться.

Активное стремление Ракитина как можно скорее познакомиться с обещанным летчиком он осудил, справедливо заметив о нетерпении и поспешности как о качествах, способных насторожить кого угодно, даже милягу Рудольфа Ахундовича с его перманентной эйфорией. Впрочем, здесь Ракитин пылко возразил, переквалифицировав эйфорию на широту души и обозвав профессора занюханным, бессердечным циником.

В самом деле, заслуживал Рудольф Ахундович слов исключительно теплых, оказавшись человеком не только добрейшим, деятельным и обязательным, но и несгибаемо трудолюбивым: спозаранку и каждодневно он умудрялся посещать службу, хотя особенно долго там не задерживался, дабы поспеть домой к полудню, когда у гостей происходил тягостный и многотрудный процесс разлуки с постелью. Очнувшись, вся честная компания неизменно заставала его в хлопотах по хозяйству, как правило, за стряпней очередного праздничного обеда, переходящего в ужин.

На третьи сутки мучимый жаждой Александр вышел, неверно переставляя ноги, во двор, помахал, изображая физзарядку, руками, как ленивая ворона крыльями, и, плюхнувшись на скамью, где расположились читавший газету Градов и Астатти, смежил очи, подставив лицо обжигающим лучам горного солнца.

Снег у подножий уже сошел, открыв цепко взбирающуюся по склонам зелень травы и кустарников; цвели миндаль и жимолость возле калитки, разноголосый птичий гомон свистом и щелканьем доносился из свежей листвы чинар, и на душе у Ракитина становилось легко и просто, словно покой природы, привычно занятой чудом своего воскресения, проникал и в него, очищая мысли от путаницы и маеты.

– Самая длинная весна на моей памяти, – сказал он сорванным спросонья голосом. – А ведь… всего-то полмесяца прошло, не больше, как мы с тобой… А кажется – прорва, жизнь целая…

– Угу, – подтвердил Градов вскользь.

– Сегодня что, снова гости?.. – Ракитин зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Потянулся. – А-а! Нет! – ударил кулаком по скамье. – Хватит. Скоро печень от баранины этой и алкоголя, как у налима, будет! Надоело. Делать что-то надо. – Он застонал.

На чистой асфальтовой дорожке, ведущей к дому, показался Рудольф Ахундович, волочивший за войлочную узду осла. Поперек ослиной спины с перевязанными бечевой ногами висел жирный рогатый баран, жалобно и уныло блеющий. Осел вырывался, истошно орал, а то вдруг начинал хрипло, как собака, лаять, будто на заклание предназначался именно он.

– Опять, – на истомленном выдохе констатировал Ракитин. – Шашлык и прочие удовольствия. – Встал, намереваясь подсобить хозяину в его упорной битве с ишаком.

– Ай, Саш-Миш, давай помочь! – утирая пот, воззвал Рудольф Ахундович. – Такой жывотный врэд-ный, – он пнул осла в бок, – шайтан с ушами!

В конце концов, одержав нелегкую победу над ишаком, он привязал его к изгороди, доложив:

– Летчик сегодня будит, началнык его, три замыстытел комбинат директор, еще важный люди… Только объяснить я не мог; какой выршин вам нужн и выртолет зачэм.

– Это мы… введем в курс, – успокоил его Ракитин.

– А завтра, – торжественно доложил Рудольф Ахундович, – концерт будет Жанна давать.

Он пребывал в безоблачном настроении, предвкушая бенефис обожаемой Жанны, аплодисменты и тому подобное. Несомненно, он уже успел оповестить всех друзей и сослуживцев, будто достал себе «красавыц-ар-тыст-нывеста».

Раздался протяжный стон, и на крыльцо, держась за перила, вышла изможденная прошлым пиршеством Жанна. Во внешности ее было нечто восточное: халат до пят и чалма из мокрого махрового полотенца на голове. Потухшим взором обвела она величественный горный пейзаж, облака, растрепанными комочками хлопка висевшие на зазубринах скал, затем осла, барана и всех остальных.

– Бэдный жэнщин, – сказал Рудольф Ахундович растроганно. – Лечит надо, сичас буду. «Кокур» есть, хороший вино, в Ялта купил три ящик. Ты был Ялта, Пол? Мног вин, а шашлык нехороший, без душа сдэлан! А «Кокур» знаешь? Не знаешь, тогда не так страшно, пиво кушай, из Японии мой друг-самурай пять ящик прислал с сырьем для комбинат вместе! Всегда пиво шлет! Я ему сабля дарил древний, а он самурай по роду! – Он помолчал. Спросил осторожно: – Ты понял до сих пор?

– Япончику это честь! – бодро согласился Астатти.

– И тебе дарить буду!

– О-о-о! – отозвалась на это Жанна и, придерживая чалму, ушла, покачиваясь, в глубину дома.

Сели за поздний завтрак – первый для гостей и второй для хозяина. С омерзением приложились к целебному «Кокуру» и к пиву. Затем Александр и Жанна, обретя сносное самочувствие, горячо поклялись друг другу в сегодняшней умеренности, причем Жанна приводила как повод и довод необходимую ей репетицию, а Александр ссылался на тщательную подготовку снаряжения.

В итоге бутылка опустела, Жанна вновь пригорюнилась и начала сокрушаться, что живет по инерции и делом своим занимается тоже по инерции, хотя все ее хвалят, и по телевидению два раза показывали, и имеются у нее, кстати, оч-чень серьезные знакомства, да. А она вот… плюнет на все, и останется жить здесь, и устроится, назло всем, в клуб, и будет просвещать… Тут она запнулась и погрозила в пространство пальцем. Ну, а кроме того, в данной местности обитают прекрасные, открытые люди, к тому же – воздух, сказочные горы, калорийное питание…

– Верно говорю, Рудик? – вопросила она Рудольфа Ахундовича с застойным сарказмом. – Приютишь меня? На первое время?