Я решила, что моей основной хлебной культурой будет кукуруза, а не пшеница, овёс или ячмень. Нет, я бы с удовольствием выращивала пшеницу — из неё получается отличная выпечка, но с ней же мороки не оберёшься: у нас нет ни молотилки, ни мельницы. Другое дело кукуруза: в амбаре стоит старая ручная машина для её размола в крупу и муку. Ну и, конечно, кукурузу можно есть и просто варёной; то же касается и бобовых.

Я приступила к пахоте. Взошло солнце — наконец-то! — и принялось ласково пригревать мне спину. Фаро решил попахать вместе со мной; вид у пса был на удивление здоровый, и даже шерсть снова начала отрастать. Он носился кругами вокруг трактора — эту привычку Фаро приобрёл несколько лет назад, ещё при отце; когда тот пахал или косил, иногда он вспугивал прятавшихся в поле перепёлок или куропаток. Сейчас никакой дичи здесь не было, однако Фаро, похоже, всё равно был счастлив, и я вместе с ним. Мне даже захотелось петь; но какое там пение, когда за рычанием трактора ты и себя-то толком услышать не можешь. Поэтому вместо пения я принялась вспоминать стихи. Я очень люблю поэзию, и сонет, который я сейчас читала про себя — один из моих самых любимых. Он начинается так:

На гибель обречённая Земля,

Позволь стать исповедником твоим...[9]

После войны я много раз думала об этом стихотворении и о себе — разумеется, как об «исповеднике» погибающей планеты. Но сейчас всё ощущалось иначе. Я стала тем человеком, вернее, одним из двух человек, что не допустят гибели Земли, по крайней мере, на какое-то время. При мысли о том, как резко изменились мои представления о собственном будущем за последнюю неделю, я не могла сдержать улыбки.

И вдруг, пробившись сквозь рёв трактора, откуда-то сверху до меня донёсся пронзительный птичий крик. Я остановилась, двигатель слегка притих на холостых оборотах, а я задрала голову вверх. Над полем, резкие и чёрные на фоне неба, кругами носились вороны. Я насчитала целых одиннадцать птиц и поняла: вороны помнили звук пашущего трактора, они сообразили, что здесь будет чем поживиться. Мой отец называл их всякими нехорошими словами: чумой и заразой — но я обрадовалась. Ведь это же, возможно, единственные дикие птицы, оставшиеся на Земле!

К полудню я вспахала половину участка. Во второй половине дня расправилась с остальным. Боронить и сеять решила завтра. Но, как выяснилось, планы пришлось изменить.

В ту ночь температура у мистера Лумиса взвилась до ста четырёх градусов[10].

3 июня (продолжение)

После трёх дней, полных забот, у меня наконец появилось время написать обо всём, что произошло.

Я не осмеливаюсь покидать дом дольше, чем на несколько минут. Сегодня утром, однако, рискнула. Сбегала к амбару, подоила корову, и хотя торопилась изо всех сил, отсутствовала около пятнадцати минут. Когда я вернулась в дом, мистер Лумис сидел на постели, посиневший и дрожащий от холода; одеяло и простыня сползли на пол. Он звал меня и испугался, когда я не пришла. Он боится оставаться один. Я поправила постель, заставила его лечь и закутала ещё в несколько одеял. В чайнике у меня была горячая вода, я налила её в грелку и засунула под одеяла. Боюсь, у него воспаление лёгких.

Всё началось вчера за ужином. Мистер Лумис сам догадался, что происходит; я ни о чём не подозревала. Мы сели за стол, мой гость проглотил пару кусочков и вдруг сказал странным голосом:

— Не буду есть. Я не голоден.

Я испугалась, что ему не понравилась моя готовка. На ужин у нас была варёная курица в подливке, пышки и горошек.

Поэтому я сказала:

— Может, подать что-то другое? Суп будете?

Но мистер Лумис повторил тем же тоном:

— Нет, — и отодвинул свой стул от стола. Я заметила, что и глаза у него какие-то не такие — странные и растерянные. Он пересел в кресло у камина.

— Огонь почти угас, — произнёс он.

— На улице потеплело, — пояснила я, — вот я и дала ему угаснуть.

Он сказал:

— Мне холодно.

Потом поднялся и ушёл в свою комнату. Я осталась у стола и продолжала есть (уж очень сильно проголодалась, я же пахала целый день и много всяких других дел переделала). Безусловно, я должна была догадаться, что с ним что-то не в порядке, но не догадалась, а через несколько минут он позвал:

— Энн Бёрден!

Впервые за всё время он назвал меня по имени, причём вместе с фамилией. Я пошла к нему. Он сидел и смотрел на градусник, потом протянул его мне.

— Началось, — проговорил он.

Бедный мистер Лумис! Его плечи поникли, он выглядел ужасно больным и изнурённым. Я поняла, что несмотря на кажущееся спокойствие он перепугался не на шутку. Похоже, всё это время он надеялся на чудо.

— Всё будет хорошо, — сказала я. — Сто четыре градуса — это ещё не так страшно. Но вы должны лежать в постели и не высовываться из-под одеяла. Неудивительно, что у вас озноб.

Случилась странная вещь. Хотя мы оба ожидали неизбежного повышения температуры и я боялась этого момента даже ещё больше, чем сам больной (а может, он просто очень хорошо делал вид, что ему не так страшно), теперь, когда это произошло, мистера Лумиса явственно обуял ужас, а вот моё волнение куда-то улетучилось; я чувствовала себя гораздо спокойнее — почти так, как если бы из нас двоих я была старшим по возрасту. Как будто чем слабее становился он, тем сильнее становилась я. Может быть, именно поэтому доктора и сёстры выживают даже в самых страшных эпидемиях?

Доктора и сёстры! Им-то, по крайней мере, было известно, что делать. Мои же медицинские познания ограничивались полугодовым курсом в старшей школе под названием «Здоровье и гигиена». Как же мне теперь хотелось, чтобы нас учили основательнее! Однако я заставила себя не паниковать и действовать систематично. Мистер Лумис говорил, что лихорадка продлится по меньшей мере неделю, а может, и две. Я не знаю, насколько он за это время ослабеет. Но в настоящий момент он пока ещё может немного двигаться, и этим необходимо воспользоваться.

Первым делом надо его согреть. Я раздула огонь и подбросила дров. Потом отправилась наверх в спальню родителей и достала из отцовского комода фланелевую пижаму, мягкую и тёплую; отец надевал её только холодными зимними ночами. В ящике лежали две запасные пары, в магазине мистера Клейна, я уверена, найдётся ещё. Та пижама, что взяла я, была в красную и белую клетку.

Я отнесла её больному и положила на его постель.

— Наденьте, пожалуйста, — сказала я. — Это тёплая пижама. И я растопила камин. Сейчас вскипячу молоко, а когда остынет, вам надо бы его выпить.

— Ты прямо как медсестра, — улыбнулся он. Похоже, сейчас он боялся меньше, а может, просто лучше владел собой.

— Если бы, — вздохнула я. — Я мало что умею.

— Бедная Энн Бёрден, — отозвался он. — Наверно, скоро ты пожалеешь, что я вообще заявился сюда.

Я ни за что не решилась бы рассказать ему о своих истинных желаниях. Разве могла я поведать ему о цветущей яблоне, о мыслях, что возникли в моей голове тем утром, когда я собирала зелень на салат и цветы? О том, что я ощущала, когда вспахивала маленькое поле? Всё это казалось теперь таким далёким, таким неуместным; при воспоминании об этом меня охватывала печаль. Поэтому я заговорила о другом — о том, что терзало меня всё это время.

— Знаете, о чём я жалею...

— О чём?

— О том, что не предупредила вас, когда вы... купались в речке.

— А ты могла предупредить?.. Где ты была?!

— На склоне холма. — По какой-то мне самой не совсем ясной причине я по-прежнему не хотела упоминать о пещере. — Не знаю, правда, получилось бы у меня или нет. Но я могла хотя бы попытаться.

— Но ты же не знала, что вода радиоактивна?

— Нет. Но я знала, что с нею что-то не так.

— Я тоже должен был это понять. Ведь у меня было два счётчика Гейгера, но я даже не удосужился проверить. Так что сам виноват.