Сапар-бий смотрел на нее с ужасом и восхищением. А она ликовала, думая, что добилась своего, что Сапар, ее Сапар, послушный, податливый – целиком в ее руках. Но все же была она здесь чужой и не могла знать, представить не могла, каким ужасом было для живущего здесь поверить, что волей его, его губами, разумом, мышцами движет чужая воля, которой и противиться нельзя, а надеяться можно только на чью-то помощь, непонятную, постыдную для мужчины помощь наговоров и ворожбы.
Он все же дал ей людей. Три десятка людей, гранатометы, мины. На закате следующего дня «Волга» возвращавшегося от Бекболота Насрулло-бия подорвалась на этих минах, а машину с охраной расстреляли в упор. Это оказалось так просто. «Волга» ехала первой, гремя магнитофонной музыкой. В кузове ГАЗ-66 пьяная вдрызг охрана вразнобой горланила песни. Есуй сама повернула ключ. Перед мчащейся «Волгой» взметнулось желтое пламя. «Волгу» перевернуло и отшвырнуло на обочину. Она лежала секунд десять, подтекая бензином из покореженного бака, и вдруг вспыхнула чадным, коптящим пламенем. Водитель ГАЗа ударил по тормозам, и тут же по машине, превратившейся в отличную мишень, ударили из гранатометов. Свидетели Есуй были не нужны, потому она приказала добить всех раненых и срочно уходить назад, в Дароот-Коргоне, оставив на дороге два догорающих жестяных остова и дюжину разбросанных вокруг трупов. Теперь оставался Бекболот. Про Бекболота они с Сапаром не договаривались, но Есуй решила действовать на свой страх и риск. В самом деле, чего теперь бояться? Если Насрулло, то почему и не Бекболот? Конечно, взять старого лиса в его логове куда труднее, чем подкараулить на дороге пьяную, горланящую песни компанию. В стойбище ночью наверняка есть часовые. А даже если и нет, то собаки. И всякая прочая тварь, чующая чужое. Но все шансы были на то, что старик еще в своем доме в Карамыке. Прийти туда значило объявить войну и ему, и Усуну. Ну что ж.
Две машины с ее людьми пришли под Карамык ночью. Стали, не доезжая до города, у моста. Есуй оставила десяток держать мост и еще десяток у машин. Оставшегося десятка для нее было более чем достаточно. Они не должны были работать сами – только прикрывать ее отход. В полной темноте подобрались к дому Бекболота. То тут, то там начинали лаять собаки. Но это город. Здесь нет своих. Только соседи. Здесь лай – не сигнал тревоги, а просто помеха сну. Она расставила людей вокруг, приказала стрелять только в случае, если на них наткнутся или когда начнут стрелять в доме, но ни в коем случае не по дому, чтобы не зацепить ее. После, выждав минут пять, уходить к машинам.
Она мягко, кошачьей тенью вскочила на дувал, с него на крышу. Хорошая крыша, из облицованной пластиком жести. Дорогая. И прочная. Тем лучше. Она проскользнула в приоткрытое чердачное окно. Оказалась в мансарде, – шкафчик, кровать, столик. На полу валялась одежда. Воняло прокисшим потом. На кровати лицом вверх спал человек. Есуй слышала его пропитанное алкоголем дыхание. Подошла, – он хорошо лежал, запрокинув голову, – быстро резанула по горлу, повыше кадыка, и отскочила. Острое как бритва лезвие рассекло горло до позвоночника. Человек вздрогнул, пошевелил левой рукой и затих. Слышно было, как кровь льется с кровати на пол. Есуй вытерла нож о валявшуюся на полу куртку. Спустилась вниз и замерла. Лестница выводила в большую комнату, заполненную спящими. Они лежали на диване, на полу, на составленных стульях. Есуй толкнула ближайшую дверь. Спальня. Супружеская. Кто-то спит на кровати. Кто именно, не различить. Она выскользнула, толкнула следующую дверь – тоже спальня. Что ж, откуда-нибудь нужно начинать. Спящих советуют будить. Сонное тело не сразу различает, что мертво. Разбуженный ударом человек может закричать, – если, конечно, у него глотка не развалена от уха до уха. Ни женщина, ни мужчина не закричали. Мужчина только задергался, заперхал кровью, – она закрыла ему лицо подушкой, легла сверху. Теперь в соседнюю спальню. Она шагнула за дверь – и столкнулась лицом к лицу с сонно позевывающим мужчиной. В долю секунды она трижды ткнула его ножом, ударила в живот ногой, отшвырнула. В спальне дико закричала женщина. Есуй швырнула нож в темноту, кажется, попала, крик оборвался, но большая комната за спиной заполнилась движением и голосами. Есуй швырнула туда гранату и отскочила в темноту спальни. А потом выскочила в вопящую, звенящую битым стеклом темноту, полосуя ее очередями. Подбежала к лестнице, швырнула гранату вниз, на первый этаж. Ответом была ругань и очередь. Она кинулась назад, на чердак. Чуть не поскользнулась в липкой луже на полу. Выскользнула на крышу, – в саду метались люди. Стреляли. Она кинула туда одну за другой три гранаты. Потом спрыгнула в крону ближайшего дерева, обдираясь, соскользнула вниз. По ней стреляли из окна. Она упала, перекатилась. Ее люди уже били по дому. Черт, не зацепите! Полоснула очередью рванувшуюся к ней из темноты рычащую четвероногую тень, кошкой взлетела на дувал, спрыгнула, побежала прочь. Идиоты! Она же приказывала: уходить! Кто не уйдет, пусть пеняет на себя. Кто-то точно остался, продолжал садить по дому. Черт! Она едва успела упасть, – над головой темноту взрезала очередь. Поползла, работая локтями, обогнула дувал, вскочила, побежала, пригнувшись.
У моста ее снова встретили стрельбой. Есуй выматерилась. Тогда стрелять перестали. Она приказала: немедленно по машинам и уезжать, хотя из ушедших с ней в город вернулись только четверо.
В альплагерь приехали в четвертом часу утра. Есуй проверила охрану и легла спать. Заснула мгновенно и проспала до полудня. Ее люди почти все еще спали. Она разбудила одного из своих телохранителей, послала за Сапаром. Но он не приехал. Он явился только назавтра к вечеру, – усталый, пропыленный, пахнущий гарью. Злой. Долго не хотел разговаривать, сидел, пил водку стопка за стопкой, не пьянея. Потом, не глядя на нее, сказал: старый Бекболот умер утром, – ему прострелили грудь, он очень трудно умирал. Бекболоту не хотели говорить, что погибли двое его сыновей и внучка. Хотели, чтобы он умер спокойно, но он потребовал правды, и никто не осмелился ему солгать. А его третий сын, собрав людей, ушел вместе с Усун-бием в Таджикистан. Когда Тура узнал, он хотел привязать ее к хвосту кобылы и пустить по холмам. Он был побратим старшему сыну. Он поклялся, что убьет ведьму. Если прежде не убьет ее он, Сапар.
– Но ты ведь стал хозяином долины теперь, мой господин, – сказала она.
– Я стал бешеной собакой. Люди убегают из-под моей руки.
– Так не пускай их.
– У меня не хватает сил. Уже полезли чужие. Нужно держать перевалы. Вчера с ферганской стороны прорвались. А спецназ ждет приказа. Когда получит, меня не станет. Они выпустили Усуна за границу. Стали на Сары-Таше. Туда мне сейчас хода нет. Если сюда придут, мне уходить некуда.
– А зачем им приходить? Здесь разве война? Они не придут.
– Когда я ехал сюда, я твердо решил тебя убить, – сказал он вдруг. – Но не могу. Ты ведьма. Ты заколдовала меня.
– Тогда поцелуй меня, – сказала она. – Вот сюда.
Она показала пальцем. И он, наклонившись, будто на самом деле зачарованный, прильнул губами к ее щеке.
Затем были две недели тишины. Будто ничего и не случилось, не сгорел, защемленный сплющенным автомобильным скелетом, беспечный Насрулло-бий, не умер, захлебываясь в собственной крови, старик Бекболот, узнавший перед смертью, что пережил своих сыновей. Не было женских криков в спальнях, липких луж на полу, не было шестерых, оставленных в Карамыке. Их отрезанные головы с забитыми землей глазницами послали Сапар-бию. Сапар привез корзину с головами Есуй, молча поставил перед ней и уехал. Головы Есуй похоронила на Луковой поляне, у камня с мемориальными табличками – чугунными, алюминиевыми, пластмассовыми прямоугольниками, прихваченными по углам шлямбурами. На табличках были имена, прочувственные слова и стихи, большей частью скверные. Есуй это показалось местью живых мертвым. Таблички эти всегда были повернуты к горе. Чтобы идущие вверх не пугались, увидев, а идущие вниз усмехнулись про себя – мы-то живы, а эти остались.
