– Да. Хочу.

– Вам на какой бумаге? Есть вот такая, потеплее, – она вытащила лист серовато-коричневой, плотной бумаги, – а есть белая.

– Пусть будет потеплее.

Девушка устроилась напротив Юса, закрепила лист на планшете.

– Это ничего, если я буду говорить, пока рисую? Я привыкла говорить, пока рисую. Когда человек говорит, у него лицо живее, рисовать легче. Вы повернитесь чуть-чуть. Ага. У вас интересное лицо.

– С переменной географией.

– Да что вы! Это мужчину не портит. Лицо сильнее делается. Только вот глаза… какой-то вы серьезный очень. Скорее даже жесткий. Напряженный. Но это легче. Труднее всего смех нарисовать. Серьезные лица у меня неплохо выходят, а вот смех – трудно. Но когда людей рисуешь, все стараются серьезно выглядеть. Вы обращали внимание на уличных художников? У них на портретах почти никто не смеется. Все значительные, устремленные лица. Но вот глаза у вас…

– И какие у меня глаза? Ну, не стесняйтесь. Сперва заинтриговали, а теперь отмолчаться хотите?

– Всегда я так, сперва скажу, потом подумаю. Вы обидитесь.

– Попробую не обидеться.

– Обещаете?

– Но я же не знаю, что именно вы мне скажете. Но попытаться обещаю. Честно.

– Если честно… отвязные они у вас. Будто наширялись вы полчаса тому. Такие вот.

– Ничего себе, – сказал Юс. – Значит, по-вашему, я похож на наркомана?

– Я же говорила – обидитесь. Извините.

– Да нет, я не обиделся. Нисколько. А вы, значит, видели, какие глаза бывают у наширявшихся? Впрочем, праздное любопытство. Интересно, прибыльно – по поездам рисовать?

– Не очень, – ответила девушка, смахнув со лба непослушный локон. – Но на билет хватает. Я во Владимир на неделю съездила, церкви рисовала. А сейчас домой, в Новосиб. Туда ехала, рисовала, и назад. Так и езжу.

– Церкви, говорите, рисовали?

– Да. Я люблю старые церкви рисовать. Они неземные совсем. Легкие. Честные. Почти всякое здание лжет, оно не такое, не так, земля без него была бы лучше. Почти всякое, – а церкви почти никогда. Их хорошо рисовать.

– Так вы церкви просто для себя рисуете?

– И да, и нет. Я на отделении графики учусь, в Новосибе, в художественном. Уже на третьем курсе. Я для курсового проекта делаю.

– По вам не скажешь, что всего два года отучились. У вас уверенная рука. Почти ничего лишнего.

– Да? В самом деле? Скажите, а вы, может, художник?

– Был когда-то, – сказал Юс. – И снова хочу стать.

– А вы как, просто любите рисовать или в детстве рисовали?

– Я Академию кончал. Минскую. Графика и дизайн.

Девушка бросила карандаш.

– Так какого черта вы надо мной смеетесь? Я как дура сижу, малюю, а вы…

– Я… не пишу больше. Вы рисуйте, пожалуйста. Я как-никак ваш клиент. Покупатель. Мое желание – закон.

– А почему вы не рисуете?

– Не пишу я, потому что раньше мог писать, а теперь – нет.

– Серьезно? А что такое? С вами авария случилась?

– Авария. В своем роде.

– Какие у вас ногти страшные. Черные.

– Пальцы – мелочь. Пройдет. Ногти слезут, и все. А не про мелочь я вам не скажу, – серьезно ответил Юс.

– Вы только не обижайтесь, но я вам не верю. Знаете, многие любят ездить в поездах исключительно для того, чтобы поиграть перед совершенно незнакомыми людьми, которых потом никогда больше не увидят. Вы меня разыгрываете.

– Хорошо. Дайте мне бумагу и карандаш. Вы будете рисовать мой портрет, а я ваш. Можно?

– С вашими-то пальцами?

– Ничего. Они болят немного и распухли, но вполне слушаются. Вы же меня простите, если не так выйдет, правда?

– Прощу, – девушка посмотрела на Юса насмешливо и выудила из недр портфеля лист. – Карандаш вам какой?

– Помягче и потолще. И не очень заточенный.

Любопытно, выйдет или нет? С пальцами универсально-убойного назначения? Юс усмехнулся. Милая девушка. Но разболтался так с ней все-таки зря. Она вот так же в соседнем вагоне, рисуя чью-нибудь опухшую со сна физию, и выложит, какой ей клиент попался и как они портреты друг дружки рисовали. Но она славная. И шрам ее ничуть не портит.

А карандаш держать больно. Осторожнее нужно. Первый штрих. Второй. Третий. Еще пару. Нет. Юс вздохнул и перевернул лист.

– Не получается? – осведомилась девушка.

– Это потому что вы вдруг замолчали, – сказал Юс. – Вы говорите. Расскажите о себе. Я ведь рисую вас. А лицо живее, когда говорят. Чем вы занимаетесь, когда церкви не рисуете? Вы ж не только церкви, наверное, рисуете?

– Я еще горы рисую.

– Горы? Это очень интересно. А какие горы вы рисуете?

– Я Алтай много рисовала. Очень красивые горы. Я почти каждое лето на Алтай езжу. И когда есть деньги, и когда нет. Дотуда просто добраться – на автобусах, на попутках. До Горно-Алтайска, а потом по Чуйскому подбросят. Зеленые старые горы. В них много жизни. Но они не сильные по-настоящему.

– А какие горы сильные?

– Памир – сильные горы. Самые сильные, какие я только видела. Большие, жесткие и сильные. Я бы даже сказала – злые, но это неправда, они не злые, они безразличные к человеку, но от них становишься сильнее.

– Вы, наверное, альпинистка?

– Да нет, что вы. Я так. Я ездила по альплагерям, когда деньги были. Живешь там, бродишь по окрестностям, рисуешь. Иногда, правда, и сходишь куда-нибудь, если ребята возьмут. Из меня плохой альпинист. Я маленькая, слабая и руки берегу. А там ребята на двух пальцах подтягиваются – в кошках и с рюкзаком на спине. Если ладонь в щель сунут, так на них всю группу страховать можно. А я даже рюкзак нормальный нести не могу.

– Высоко вас ребята брали?

– На шесть тысяч.

– И как там?

– Красиво. Но мне плохо было. Меня туда парень знакомый затащил, мы с ним в одной школе учились. Говорит, лезь за мной, если что, я тебя дотащу, а красота там такая, нарисуешь – все ахнут. Он пообещал, да не думал, наверное, что меня и в самом деле тащить придется. Еще полдороги, а я как пьяная. Голова трещит, все плывет, горы вокруг пляшут. Меня он как верблюда за веревочку втащил. Потом неделю не хотел разговаривать. Я ому – я ж тебе говорила, а он – я думал, ты прибедняешься. Чуть не поссорились.

– Повернитесь чуть-чуть.

– Как повернуться?

– Левее чуть подбородок. … Вот так, к свету. Еще немного, и будет готово.

– С нетерпением жду.

– Я тоже.

– Но я не так быстро. … Ага, я вижу, у вас уже все.

– Все.

Девушка вынула лист из Юсовых рук. И улыбнулась:

– Странно, правда? Я до последней минуты думала, что вы мне врете. Или что вы, на худой конец, самоученый любитель рисования и будете сейчас заливать, как у вас руки одеревенели без практики и как ничего не получается. У вас очень хорошо получилось. Всего несколькими штрихами, и так хорошо. Особенно улыбка. Я б и не подумала, что так умею улыбаться.

– Вы очень красивая, – сказал Юс.

– Только не пытайтесь за мной ухаживать прямо в поезде, хорошо? Тем более так прямолинейно льстить.

– Вы вправду очень красивая, Оля.

– Да? В свитере и штанах и разобрать невозможно, какого я пола. С этим на роже? – Оля ткнула пальцем в шрам.

– Да, и с этим. Шрамы не только мужчину могут красить. Он тоже делает ваше лицо сильнее. Чувственнее.

– Чувственнее? Мое лицо? – Оля рассмеялась. – Я маме скажу. Она меня уговаривает на пластическую хирургию записаться, подправить. Она страшно за меня переживает.

– Но вы же, наверное, не жалуетесь на отсутствие поклонников?

– Ну вы и вопросы задаете.

– Извините.

– Кстати, и вправду чувствуется, что вы больше не рисуете… не пишете то есть. Смотрите, вот здесь можно было лучше, – Оля ткнула пальцем в рисунок, – и здесь линию убили. Я все-таки не такая глянцевая. Я поживее, чем ваша поцарапанная Барби.

– Вы мне свой-то дайте. А то несправедливо. Вы мой критикуете, а сами…

– А я еще не закончила. И вот что: все я да я говорю. Теперь вы мне отвечайте, а я буду дорисовывать, хорошо?

– Хорошо.