Холодной водой не напьёшься, надо чай затевать. И тут на дымок костерка моего свернул чёрный пастух, гнавший с водопоя отару овец. Овцы текли под уклон курчавой жёлтой рекой, огибая серьге глыбы камней и нацеливаясь в зелёные лощинки.

Чёрный пастух в чёрной бурке и чёрной папахе с длинной ярлыгой в руках долго смотрел на меня и молчал, а потом вдруг спросил: «Что ты видишь такими белыми глазами?»

У пастуха был облик библейского мудреца, и я не ожидал от него такого глупого вопроса. Но в самом деле: глаза мои на обветренном и багровом от горного солнца лице казались вылинявшими и белыми. И черноглазому пастуху не верилось, что такими глазами можно что-то увидеть.

Мне самому стало уже интересно: а что я, в самом деле, увижу? В городах мы отвыкаем всматриваться. Картины торопливой и суетной жизни мелькают, как в окне скорого поезда: глаза б не глядели?

Напившись чаю, мы расстались друзьями. Пастух свистнул кудлатого пса с обрезанными ушами, запрыгал вниз к своему стаду, а я сел на камень и стал смотреть на озеро своими белыми глазами.

Озеро — зеркало. Тысячи раз сравнивали тихую чистую воду с зеркалом, а лучшего сравнения не придумать. Горы утонули в нём белыми вершинами вниз. Чайка летит над водой, а кажется, что летят две, брюшком к брюшку, нос к носу. Села чайка и стала смотреть сама на себя. Потом вплыла на отражённое белое облако и стала вдруг… чёрной! А на утонувшей чёрной горе снова вспыхнула, засветилась и забелела, как пёрышко. И за пёрышком потянулась по чёрному зеркалу сияющая солнечная царапинка.

У берега куличок стоит на непомерно длинных отражённых ногах. И тоже всматривается в себя, удивлённо касаясь кончиком клюва своего же отражённого носа.

Все всматриваются в себя: не просто же так?

Утром, когда мы чай пили, над водой курчавился полосами туман. Розовыми полосами, похожими на облака «кошачьи хвосты». И в этом розовом тонком тумане грубыми голосами хохотали белые чайки. Потом туман расплылся, рассеялся, лицо захолодил ветер, и на воде засверкали быстрые солнечные чешуйки. И мелкая рябь у каменистых берегов стала складываться из лиловых, голубых и зелёных пластинок. Складываться и рассыпаться.

В полдень на озеро стало невозможно смотреть: оно доверху насыпано солнечной сверкающей чешуёй! Всё полыхает, дробится, сверкает и переливается. Белым глазам и то больно!

Ласточки мелькают в этой солнечной кутерьме, черкают, воду белыми грудками. А им навстречу из сутолоки полыхающих волн выпрыгивают чёрные тонкие рыбки и щиплют ласточек за брюшко. И волны рукоплещут их весёлой игре мокрыми хлюпающими ладошками.

Вечером за горами вспыхнул и долго горел непонятный розовый свет. А потом из розового сложилась семицветная радуга во всё небо. Одним концом радуга оперлась на чёрные скалы, и скалы вдруг стали белыми. А другим концом уткнулась в травяной склон, и склон стал пронзительно-изумрудным. И было радостно, хоть за радугой и ворочались тяжёлые мрачные тучи.

Добрым словом помянул я чёрного пастуха: надоумил-таки меня остановиться и оглядеться.

И вот случайно встреченное озеро уже как старый добрый знакомый. А то мы всё бежим, скорей на вершину торопимся и ничего не замечаем вокруг. Скорее, скорее — вперёд и наверх! И приходим к цели измотанные, опустошённые, высунувши язык..

Бешеный ветер срывает с ледяных горных вершин тучи летучего снега. Низкое солнце зажигает их золотым огнём. За каждым снеговым конусом лениво колышется холодное жёлтое пламя. Вершины вздымаются в небо, как гигантские белые свечи с золотыми лезвиями огня. И неистовый горный сквозняк раскачивает и клонит тяжёлое пламя…

Снизу к вершинам подбирается ночь. Долины залила тень — как чёрная вода. И тень эта поднимается выше и выше. Зато ярче и ярче разгораются свечи вершин, и жёлтое пламя летучих снегов колышется уже не на дневном голубом небе, а на вечернем — глубоком и синем, как океан. Горы горят…

С туманной равнины к горам накатывается белый прибой облаков. Странно смотреть на облака сверху. Пенистые гряды взволнованных облаков накатываются на горный кряж. Они затопили предгорья, вливаются в заливы — ущелья, окружают невысокие вершины, превращая их в острова. Клубясь и дымясь, они упорно ползут всё выше и выше по склонам и, обессилев, откатываются назад. И тогда в зазор у чёрного кряжа видна сумрачная подоблачная глубина.

Прилив и отлив.

Багровое солнце — золотая летучая рыба — медленно падает в облачную пелену, окунается в неё с головой, и белое море пенистых облаков вдруг становится красным! Огненная рыба накалила облака докрасна! От чёрных гор до мутного горизонта красная зыбкая равнина. И теперь уже красные валы накатываются на крутые берега, красные заливы вклиниваются в ущелья, из красного моря торчат чёрные острова. И, протыкая его снизу вверх, словно играющие чёрные рыбы, взлетают из красных волн чёрные грифы. Спиралью завинчиваются они в густо-синее небо на неподвижных крыльях-ладонях с растопыренными пальцами, а потом тяжело машут ими, направляясь к «берегу» на ночлег.

Красное море колышется тише и тише и наконец засыпает, Тёплый живой его свет начинает потихонечку меркнуть. И вот уже снегом, морозом и льдом потянуло от потемневшей и посиневшей равнины. И уже это больше не море, а белая тундра в полярную ночь. Облачные сугробы и торосы, тёмные бездонные полыньи. Зимняя морозная ночь. Луна нестерпимо лазоревая и заиндевелая. Звёзды большущие и звонкие, как ледышки. Хвост Большой Медведицы увяз в облаках, как в снегу. Тишина. И только глубоко внизу, в подоблачной глубине, слышен нестихающий гул подоблачных водопадов.

Мы дышим на пальцы, и зелёный пар клубится у глаз, словно мы надуваем и никак не можем надуть зелёные резиновые шары. Сырые плащи на нас задубели, они скрежещут и громыхают, как кровельное железо. И на сгибах цинково светятся инеем, Сидеть и дрожать нам до самого рассвета. А утром солнце снова зажжёт снега вершин. Заколышутся на лету полотнища летучего огня. И день начнёт не спеша спускаться с вершин в долину.

Долину у высокой снеговой горы за безводье назвали Мёртвой.

Мы пришли в долину в сумерках — ничего не успели разглядеть. А утром вдруг видим: по всей долине синие озёра в золотых берегах и холмы красных песков. Но глаза обманули нас. Не было в долине ни синих озёр, ни золотых песчаных берегов, ни красных холмов. Были цветы. В сырых впадинах синели незабудки. Они были такие яркие и такие синие, будто в них отразилось весеннее небо. Озёра незабудок окружали золотые лютики. А на сухих гривах горели маки. Маки были похожи на красные фонарики, зажжённые в зелёной траве. Их было много. Так много, что у нас начинало рябить в глазах и кружилась голова. Вот так мёртвая долина! Как хорошо!

— Плохо, — сказали чабаны. — Мёртвая долина. Скоро всё сгорит от жары. Овцам нечего будет есть.

— И цветы сгорят? — пожалели мы.

Чабан прищурился.

— Цветы уйдут.

— Как уйдут? Куда?

— Нас поведут на новые пастбища.

Шутник чабан. Нашёл проводников…

Прошло несколько дней.

И вдруг мы заметили, что цветы-то действительно пошли! Цветы стали подниматься в гору! Каждый день они поднимались всё выше и выше.

Цветы уходили из Мёртвой долины.

Цветы спешили!

Синими волнами вверх по сырым лощинкам выплеснулись незабудки. По скатам лощин поднимались жёлтые лютики. Будто среди жёлтых песков бежали синие ручьи.

Маки поднимались по гребням отрожков.

Всё злее жгло солнце.

Всё выше и выше поднимались на гору цветы. Высокая гора. Первыми стали отставать незабудки. Они поднялись до верхних родничков и окружили их бирюзовыми колечками. Но лютики и маки поднимались ещё выше.