Подальше, подальше от нежных подземных цветов, от этих ледяных недотрог. Пусть себе растут и цветут неведомо для кого.

Если бы я сразу расспросил, что значит Занге-Дзор, я бы, наверное, так не намучился. И, наверное, сразу бы понял, почему именно в этом ущелье до сих пор сохранились бородатые козлы-безоары. В соседних ущельях козлов давно уже перестреляли охотники. Но я не спросил. И не жалею, хоть и расплатился за это трудами и потом. Потому что нет ничего слаще тайны — хоть самой малюсенькой! — раскрытой самим.

Ущелье Занге-Дзор рассекает широкий склон сверху донизу. Начинается оно высоко, у горного селения, и кончается глубоко внизу, у горной реки. Ущелье глубокое, тесное, узкое— как туннель. Стены — отвесные скалы. По дну извивается ручеёк — серебристая змейка.

Солнце накалило серые скалы. Жара, духота. И тишина. Такая тишина, что пичужка вспорхнёт, а кажется — вихрь промчался. Камень сорвётся — целый обвал! Слышно даже, как серые ящерицы — агамы — с обрюзглыми мордами трутся о камни толстыми чешуйчатыми животами…

В ущелье много козлиных следов. Сердечки козлиных копыт и на сыром песке у ручья, и на запылённых узких карнизах, И на жёстких колючих кустах клочья линючей козлиной шерсти.

Сердечки копыт большие, шерсть на колючках седая — живут тут старые рогали. Сумели уцелеть как-то. А в соседних ущельях и молодых не осталось…

И видится мне: козлина-бородач мирно дремлет в холодке и тени каменного грота. Бородатая голова его с тонкими замшевыми губами сонно клонится, клонится, и кривые рожища, как зазубренные в боях сабли, скребут и шаркают о шершавую стену…

Едкий пот разъедает глаза. Я уже прошёл половину ущелья, а козлов нет. И зачем они мне? Добро бы ещё, если бы я был с ружьём, Нет, ради сухого козлиного мяса, ради радости живота не стал бы я ломать ноги. Влечёт— и тут уж ничего не поделать! — непонятное, необъяснённое.

Иду. иду — и всё только следы копыт да клочки шерсти. И редко-редко тихий звон плиточек щебня — словно стучит кто-то на ксилофоне.

Прошёл я ущелье сверху донизу и снизу доверху. И не шёл уже, а тихо крался, чуть высовываясь из-за камней. Но козлов не увидел. То же было и на второй и на третий день. Сердечки копыт. Шерсть. Всё.

Увидеть меня козлы не могли: я был в одежде под цвет камней. Не могли и учуять: я шёл против ветра. А услышать?

Я задумался. Я вспомнил удивительную тишину этого ущелья, похожего на туннель. Нет, и услышать козлы не могли — даже тут! Я шёл очень тихо, я всё время боялся нарушить эту удивительную чуткую тишину. Что за козлы-невидимки!

Я достаточно вымотался за эти три дня. Но загадка, загадка!

Ещё в темноте я снова был в ущелье. Я люблю встречать рассветы в горах. Над тёмными гребнями вдруг посветлеет небо. И оттуда, словно в распахнутое окно, потянет холодным ветром. И тогда вершины гор начинают краснеть, как раздуваемые ветром угли.

Лежу в гроте-полупещерке на старой лёжке козла. Вода лопочет внизу. Муха залетела в пещерку — нажужжала, нажужжала и улетела. Прошумел-пробежал по склону, завиваясь пыльной воронкой, смерчик. И опять тихо и жарко. И только лопочет внизу вода.

И вдруг совсем близко — фырк, фырк! Зазвенел и потёк щебень. Ясно слышу постукивание козлиных копыт по камням, шарканье рогов о скалу. Наконец-то! Сейчас высунусь и увижу.

Осторожно выглядываю — никого! А топот, фырканье и шарканье рядом! Вот где-то тут, руку протянуть. А никого нет. Козлы-невидимки…

А козлы всё топочут, топочут. Пофыркивают от пыли. Осыпается и ползёт из-под копыт, звякая, плитка — играет козлиный ксилофон. Всё громче, всё ближе, а самих нет.

И когда казалось, что козлы сейчас полезут прямо в мой грот, сопя и осыпая камни, я наконец их увидел. Они высунули рогатые головы из-за… дальнего гребня горы! До них и из ружья бы не дострелить!

Вот и понятно, почему я до сих пор не встретил в ущелье козлов. И почему они уцелели именно тут.

Узкое ущелье как слуховая труба. Упадёт в одном конце камень — на другом конце слышен звук падения. Кеклик проклохчет, пустельга прокричит — эхо по всему ущелью замечется. Как сейчас: козлы только в ущелье вошли, а я уже давно слышу каждый их шаг. Как слышали они и мои шаги…

И шаги всех охотников, которые пытались их обмануть. Слышали и загодя уходили. И дожили до старости.

Потом рассказали мне, что в глубокую старину внизу ущелья у тропы над рекой висел сторожевой колокол. У колокола дремал воин. Но стоило только на тропе появиться врагам — он громко звонил. И колокольный звон летел по ущелью вверх, к началу, где было селение. Тревога, тревога! Пока недруги поднимались по склону, жители селения уже приготовили встречу. Потому ущелье и называется Занге-Дзор — Колокольное ущелье.

Ну что ж, когда-то ущелье спасло от раззора селенье в горах. Может, теперь спасёт и козлов?

Горы. Мы поспешаем верхами по одной из тех троп, о которых романтически настроенные туристы говорят: «Ты на тропе — как слеза на реснице». А местные горцы попросту: «Пронеси, господи!»

Левое стремя чиркает о камни стены, правое плавно плывёт над пропастью. Кони вспотели от страха и дёргаются всякий раз, когда из-под копыт выворачиваются камни и скачут вниз. Внизу — глубоко-глубоко, так что дух захватывает — гудит река. И слышно, как по дну ее глухо тукают камни.

Между тропой и рекой курчавый лесок. Лес на каменной стене! В него-то и торопимся мы. судорожно сжимая коленями лопатки коней и успокоительно похлопывая их по горячим, потемневшим шеям.

Кажется, пронесло! Лес накрыл нас пятнистой тенью и вымостил тропу паркетом из жёлтых и лиловых бликов. Но вихрь ударил в лицо, и сразу закружила метель! Белые хлопья залепили глаза, обрушились белым ливнем на головы, плечи, колени. Кони мгновенно покрылись снегом. Но каким снегом — душистым и нежным!

Вихри ветра кружили жасминовые лепестки. Лепестки то текли и струились, то обрушивались водопадами, то закручивались смерчами и воронками. Словно кто-то швырял и швырял их охапками или вытряхивал из мешков и корзин. Метался ветер, куролесила метель, неистово ревела река.

Весь склон был в кустах отцветающего жасмина. Всё было усыпано пахучими лепестками. Купы кустов, как зелёные тучи, сыпали «снегом». Ветер-сквозняк подхватывал «снег» и закручивал его то в тугой жгут, то расшвыривал, как перо из перины.

Всё пропахло жасмином. Сгребаем лепестки с коней пригоршнями и рассыпчатыми снежками швыряемся друг в друга. Вокруг лошадиных тяжёлых копыт взлетают «снеговые» фонтаны.

У камней намело сугробы из лепестков. Стволы и сучья побелели, словно от инея. Хоть на лыжах катайся или лепи снеговика!

Бушует весёлая жасминовая метель. В глазах мельтешит и засвистывает в ушах. Завивает, кружит, заносит.

И удивительно и смешно.

Усталый путник даже в горах не увидит ничего интересного. Шагаешь, придавленный тяжестью рюкзака, и перед глазами одно лишь мельканье твоих же пропылённых ботинок. Капли пота дрожат на ресницах, липнет рубаха к плечам. Хватаешь ртом ветер, как струю холодной воды, а в висках тупо стучит, и сердце комком ртути тяжело ворочается под рёбрами. Тут мимо всего можно пройти равнодушно: измученному не до красот.

И я прошёл бы. но стало невмоготу, доконал проклятый подъём. И сбросил я свой чугунный рюкзак на берегу горного озера. Отдышавшись, бросился, конечно, ублажать тело: пить, мыться, прохлаждаться на ветерке. Тело умеет держать нас в узде. Только зазевайся, так всю жизнь к будешь только тем и занят, что ублажать его капризы. И станет твой разум на побегушках у живота.