Речь держал высокий, худой и лохматый человек с лицом, которое было бы совершенно белым, если бы не синеватые мешки под глазами. Он говорил необычайно страстно — несмотря на очевидно слабое здоровье — и при этом размахивал своими тонкими руками.

— Вот здесь перед нами вы видите наглядное подтверждение моих слов, друзья мои. На ваших глазах один из наших братьев расстался с жизнью. Его душа вырвалась из обветшалой оболочки и покинула нас. Взглянем же на самих себя — взглянем на самих себя, возлюбленные братья мои, все мы заключены в обветшалые оболочки в эту холодную несчастную ночь в одном из уголков необъятной вселенной. Может ли кто-нибудь из вас сказать в сердце своем, что остаться здесь лучше, чем последовать за нашим другом?

— Черта с два! — выкрикнул какой-то человек с бутылкой в руке. Оратор тотчас обратил на него указующий перст.

— Для вас это может быть и лучше. Да, друг мой, ибо в противном случае вы предстали бы перед Господом в нетрезвом виде. Господь слишком долго терпел наши мерзости и безумства, братья; это теперь нам ясно. Чаша Его терпения переполнилась. Он покончил с нами — но не с нашими душами. Господь оскопил нас, и мы вызовем Его гнев, если будем до могилы предаваться тем порокам, от которых нам следовало бы отказаться в юности.

— А как же еще нам согреваться в эту дерьмовую зимнюю ночь? — спросил другой подвыпивший весельчак, и вокруг послышался одобрительный гул. Чарли похлопал этого человека по плечу и сказал: — Не могли бы вы помолчать, пока говорит этот джентльмен?

Весельчак резко обернулся. Годы сморщили его, как чернослив однако он сохранил огромный, от уха до уха, и красный, словно намалеванный рот. Заметив, что Чарли выглядит крепче его, старик закрыл рот и погрузился в молчание. Проповедник, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь.

— Мы должны склониться перед Его волей, друзья мои, только это нас спасет. Скоро мы все опустимся на колени и помолимся. Нам подобает всем вместе предстать перед Ним, ибо мы — последнее поколение Его людей и должны вести себя соответственно. Спросите себя: чего мне бояться, если я отрекусь от своих грехов? Однажды Он уже очистил Землю с помощью великого потопа. На сей раз, он лишил нас способности продолжать род. Вы, может быть, скажете, что это более суровое наказание, чем потоп, но не забывайте: грехи нашего столетия, двадцать первого века, превосходят все прежние грехи. Господь может все разрушать и начинать заново столько раз, сколько Ему будет угодно.

Не будем же оплакивать Землю, которую нам предстоит покинуть. Мы созданы, чтобы исчезнуть, как исчезли некогда служившие нам животные. И Земля снова станет чистой и сможет принять Его новые творения, прежде чем мы преклоним колени в молитве, позвольте мне, братья, напомнить вам слова Писания о нашем времени.

Он сложил ладони и, глядя в темноту ночи, возгласил: — «Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом, потому что все — суета! Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих выходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю? Итак увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими; потому что это — доля его, ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?»[2]

— После меня старушка моя останется, — ухмыльнулся весельчак. — Спокойной ночи, святой отец. — И он пошатываясь побрел прочь в обнимку с каким-то приятелем Седая Борода потянул Чарли за рукав и сказал: — Этот человек — не Кролик Джингаданджелоу, хоть и рекламирует вечную жизнь, пойдем дальше.

— Нет, давай еще послушаем, Седая Борода. Тут человек говорит истину, сколько лет уже я не слышал ничего подобного!

— Тогда оставайся, а я пойду.

— Останься и послушай, Олджи — это тебе будет полезно.

Но Седая Борода уже шагал по дороге. Священник опять использовал мертвеца возле помоста в качестве наглядного пособия. Быть может, одна из самых больших ошибок человечества — а они, конечно, были, это вынуждены признать даже убежденные атеисты — состояла в том, что людей никогда не удовлетворяла вещь сама по себе; они превращали все вещи в символы других вещей. Радуга оказалась не просто радугой; буря превратилась в знамение гнева небес, и даже тяжелая непроницаемая земля стала обителью темных хтонических божеств. Что все это означало? Верования агностика и верования худощавого пастора хотя и противоречили друг другу, однако представляли собой равноценные системы взглядов, потому что в какой-то период своей истории человек приобрел привычку мыслить символами и в результате получил слишком много альтернативных систем. Животные не увлекались игрой воображения — они спаривались и ели; но для христианина хлеб был символом жизни, как фаллос для язычника, сами животные использовались в качестве символов — и не только в средневековых бестиариях[3].

Такая привычка не сулила ничего хорошего, но человек похоже не мог мыслить без нее, быть может, тут и коренилась роковая ошибка первых людей, которую впоследствии никто не мог ясно определить (ибо древние люди, опять, таки как символы, считались либо грубыми дикарями, либо смиренными простецами). Быть может, первый костер, первое орудие, первое колесо, первый рисунок на стене пещеры имели уже символическое, а не практическое значение, служили иллюзиям, а не реальности. Какое-то безумие заставило человека покинуть скромные жилища на лесных опушках и строить города и села, создавать произведения искусства и вести войны, устраивать крестовые походы, добровольно принимать мучения и заниматься проституцией, предаваться чревоугодию и поститься, любить и ненавидеть, и в конце концов зайти в тупик; все это явилось следствием погони за символами. Вначале был символ, и тьма скрывала лик Земли.

Оставив эти мысли, Седая Борода приблизился к следующей палатке, стоявшей у дороги, и увидел еще одно полотнище с надписью «Вечная жизнь».

Полотнище висело перед гаражом, который стоял возле старого ветхого дома. Оторванные двери дома служили своего рода ширмой и отгораживали заднюю часть гаража. За этой ширмой горел огонь, и на потолке шевелились тени двух человек. Перед ширмой на ящике сидела беззубая старуха с фонарем в озябших руках. Увидев Седую Бороду, она принялась выкрикивать очевидно заученные фразы: — Если вы хотите Вечной жизни, вы найдете ее здесь, не слушайте пастора! Он Запрашивает слишком высокую цену. Здесь вам не надо ничего отдавать, не надо ни с чем расставаться. У нас вечная жизнь — из шприца, и вы можете приобрести ее, не беспокоясь о своей душе. Заходите, если хотите жить вечно!

— Укол в руку или выстрел в спину — неизвестно, что лучше. Я верю вам не больше, чем пастору.

— Заходи и возродись, мешок с костями!

Недовольный таким обращением, Седая Борода резко сказал — Я хочу поговорить с Кроликом Джингаданджелоу. Он здесь?

Старая ведьма кашлянула и сплюнула зеленоватую мокроту на пол.

— Доктора Джингаданджелоу здесь нет. Он тебе не мальчик на побегушках. Чего ты хочешь?

— Вы можете сказать, где он? Я хочу с ним поговорить.

— Если хочешь пройти курс омоложения или бессмертия, я тебя запишу на прием. Но тут его нет, говорю тебе.

— А кто за ширмой?

— Мой муж с клиентом.

Только тебе-то что за дело? И вообще, кто ты такой? Я тебя раньше не видела.

Одна из теней на потолке заколыхалась более энергично, и высокий голос произнес:

— Что там случилось?

В следующий момент из-за ширмы появился юноша. Олджи словно окатили холодной водой. За долгие годы он привык считать, что детство — это всего лишь идея, застрявшая в головах стариков, и что юная плоть существовала лишь в прошлые эпохи. Если не считать таинственных уродов, он, Седая Борода, как будто представлял самое молодое поколение людей. Но теперь перед ним стоял юноша в своеобразной тунике, которая оставляла открытыми тонкие белые руки и ноги, и с ожерельем из красных и зеленых бусин, как у Норсгрея. Юноша смотрел на посетителя широко открытыми невинными глазами…