— Шум тут не подымайте, а то Лита проснется, — (предостерег Норсгрей. — Я вас прогоню, если вы ее разбудите. Но если будете вести себя тихо и дадите мне еды — тогда чего ж, оставайтесь. Тут тепло, удобно — и всех голодных горностаев можно не бояться.

— А что с женой-то? — осведомился Товин. — Я тут не останусь, если какая-нибудь болезнь…

— Не оскорбляйте мою жену, она в жизни никогда не болела. Сидите себе спокойно.

— Пойду принесу вещи из лодки, — сказал Седая Борода.

Чарли и его лис составили ему компанию. Когда они подошли к берегу, Чарли заговорил, не очень уверенно и глядя не на Седую Бороду, а на холодный седой лес.

— Товин и Беки были не прочь остаться в том доме. Они не хотели двигаться дальше, но мы их уговорили. Так ведь, Седая Борода?

— Ты сам знаешь, что так.

— Да. Но я вот что хочу у тебя спросить: как долго мы еще будем путешествовать? Какие у тебя планы? Седая Борода посмотрел на реку.

— Ты ведь религиозный человек, Чарли. Неужели ты не веришь, что Господь кое-что приберег для нас?

Чарли усмехнулся:

— Это звучало бы убедительнее, если бы ты сам верил в Бога. А если я, допустим, считаю, что Ему угодно оставить нас здесь, что ты на это скажешь? Я не понимаю, какая у тебя цель.

— Нам нельзя останавливаться. Мы еще недалеко от Спаркота. Они могут организовать погоню и поймать нас.

— Ты сам понимаешь, что это чушь. На самом деле тебе самому неизвестно, куда мы направляемся и зачем, ведь так?

Седая Борода взглянул на серьезное и строгое лицо человека, которого знал много лет.

— Моя уверенность растет с каждым днем. Я хочу добраться до устья реки, выйти к морю.

Чарли покачал головой, собрал свои вещи и побрел к сараю; Айзек трусил впереди. Седая Борода хотел что-то добавить, но передумал. Никакие объяснения тут не имели смысла. Для Товина и Беки это путешествие означало лишь очередную вереницу невзгод и лишений; для него оно было самоцелью. В самих невзгодах заключалось удовольствие. Вся жизнь состояла из удовольствий. Он припоминал пережитые события: многие из них окутала пелена тумана — как противоположный берег Темзы; многие несли лишь боль, страх и хаос, но впоследствии — и даже теперь — появлялась радость более сильная, чем боль, страх и хаос. На ум ему пришла фраза из иной эпохи: «Cogito ergo sum». Для Седой Бороды истина выражалась иначе: sentio ergo sum. Я чувствую, следовательно, существую. Он радовался этой страшной, болезненной и хаотичной жизни, и не только потому, что она имела больше смысла, чем небытие. Он никогда не мог объяснить свои чувства другим; и ему не нужно было объяснять это Марте — она сама испытывала такие же чувства.

Где-то зазвучала музыка.

Седая Борода вздрогнул и с беспокойством огляделся по сторонам, сразу припомнив рассказы Пита и других о гномах и «маленьких людях», поскольку музыка была необычайно тихой. Но потом сообразил, что она просто доносилась издалека. Неужели это — Олджи уже забыл название инструмента — аккордеон?

В задумчивости он вернулся в сарай и спросил про музыку Норсгрея. Старик, лежавший рядом со своим оленем, хитро прищурился.

— Это Свиффордская ярмарка. Я сам нынче там побывал — поторговал маленько. Вот курочки как раз оттуда. — Понять его речь по-прежнему было нелегко.

— И далеко эта ярмарка?

— По дороге будет ближе, чем по реке. Вороне лететь милю, по дороге выйдет две мили, по реке все пять. Продайте лодку, я вам хорошо заплачу.

На это они не согласились, но поделились со стариком своей провизией. Зарезав овцу, они приготовили рагу, воспользовавшись приправами, которые принес Норсгрей. Обычно все теперь ели тушеное мясо, поскольку в таком виде оно было более доступно для зубов и десен.

— Почему ваша жена не идет обедать с нами? — осведомился Товин. — Чужих, что ли, боится?

— Спит она — я уже говорил. За тем синим занавесом. Оставьте ее в покое, и она вас не обидит.

Синий занавес отгораживал один угол сарая и тянулся от тележки до гвоздя в стене. В сарае стало очень тесно, поскольку с наступлением сумерек туда завели овец. Они оказались беспокойными сожителями — так же, как куры и старый северный олень. Свет ламп едва достигал потолка, балки которого перестали быть живыми стволами два с половиной века назад. Теперь в них нашла убежище другая жизнь: жуки, личинки, пауки, куколки, прилепившиеся к бревнам шелковистыми нитями, блохи в ласточкиных гнездах, ожидавшие возвращения их обитателей весной. Здесь сменилось множество поколений этих мелких существ с тех пор, как человек изобрел средства для самоистребления.

— Как думаете, сколько мне лет? — спросил Норсгрей, заглядывая в лицо Марте.

— Не знаю, — мягко ответила она.

— Небось, думаете: лет семьдесят?

— Я ничего не думаю. Мне вообще неприятно думать о возрасте.

— Ну, подумайте о моем. Лет семьдесят с небольшим дадите?

— Пожалуй.

Норсгрей издал торжествующий возглас и с опаской оглянулся на синий занавес.

— Так позвольте же вам сказать, миссис-леди: вы ошибаетесь. Да, и очень сильно ошибаетесь. Сказать вам, сколько мне на самом деле? Сказать? Вы не поверите.

— А сколько? — заинтересовался Товин. — Я бы дал восемьдесят пять. Бьюсь об заклад, ты меня старше. А я с сорок пятого — это как раз когда первую атомную бомбу сбросили. Бьюсь об заклад, ты родился раньше сорок пятого.

— Все эти номера годов уже ничего не значат, — с презрением заявил Норсгрей и снова обратился к Марте. — Вы не поверите, миссис леди, но мне скоро стукнет двести, очень скоро. На самом деле, у меня, можно сказать, двухсотый день рождения на следующей неделе.

Марта насмешливо подняла брови.

— Вы неплохо выглядите для своих лет.

— Вранье это, — проворчал Товин. — Нет тебе двухсот лет.

— Нет, есть. Мне двести лет, и я еще буду бродить по свету, когда все типы вроде тебя передохнут и сгниют.

Товин подался вперед и со злостью пнул Норсгрея по ноге. Тот, не долго думая, схватил палку и треснул Товина по голени. Товин взвыл и, привстав на колени, замахнулся на противника своей дубиной. Но тут вмешался Чарли и разнял драчунов.

— Перестаньте, — строго сказал он. — Товин, оставь несчастному старику его иллюзии.

— Это не иллюзии, — раздраженно возразил Норсгрей. — Можете спросить мою жену, когда она встанет.

В продолжение всего разговора, как и во время еды, Пит едва обмолвился одним словом; как обычно, он сидел погруженный в свои мысли. Теперь он довольно мягко заговорил:

— Лучше бы послушали меня, да остались на реке. Дернула же нелегкая ночевать в этом сумасшедшем доме. Нечего сказать — выбрали местечко!

— Не нравится — и уходите отсюда. Грубые вы и глупые люди. Хорошо, что скоро все помрете! И ничего-то вам неведомо о мире. Просидели вы все в своей дурацкой деревне — как бишь ее? — и не слыхали, какие теперь вещи на свете появились.

— А какие, например? — Поинтересовался Чарли.

— Видите у меня на шее ожерелье из красных и зеленых бусин? Это я получил в Моквиглсе. Немногие там побывали — а мне вот довелось. За ожерелье я отдал двух молодых олених; и то, можно сказать, за пол цены досталось. Только надо каждые сто лет за новым приходить. Иначе в один прекрасный день откроешь глаза и — фук! — в пыль рассыпешься, одни глаза останутся.

— А с ними что? — спросила Беки, стараясь разглядеть его лицо в тусклом сиянии лампы.

Норсгрей усмехнулся.

— Глаза никогда не умирают. А вы и не знали, миссис Тэфи? Они никогда не умирают. Я видал, как они смотрят из кустов по ночам. Подмигивают и напоминают: вот что случится, если забудешь сходить в Моквиглс.

— А где этот Моквиглс? — спросил Седая Борода.

— Это я не могу сказать. Глаза-то везде так и смотрят, может, и тут есть. В общем, есть такое место, только оно секретное, понятно? И находится в самой чаще. Дворец там — даже, скорее, небоскреб. Только они не живут на нижних двадцати этажах, там пусто. Чтобы их найти, значит, нужно прямо на самый верх подняться.