«Уж скорее бы! — мысленно говорит она, едва находя в себе силы отвечать чуть заметными кивками головы на восторженные клики народа, — скорее бы кончилось все это! Скорее бы вернуться во дворец и, пока идут приготовления к балу, уйти, скрыться от всей этой докучливой свиты в какой-нибудь уголок с другом Юлианой и вместе с нею покручиниться, посетовать на судьбу…»

Желание принцессы исполняется, как и желание принца. Поезд останавливается. Обер-камергеры бросаются к раззолоченным дверцам коляски. Духовенство встречает невесту в притворе. Дивное пение оглашает своды храма. Императрица вкладывает руку Анны в руку принца Антона. Еще громче, еще торжественнее раздаются голоса певчих…

«Точно хоронят!» — вихрем проносится в мыслях принцессы.

Архипастырь Амвросий Юшкевич подводит принцессу к аналою. Драгоценные венцы поднимаются над склоненными головами жениха и невесты. Анна взглядывает машинально на крест и евангелие, лежащие перед нею на аналое.

Все кончено. Возврата нет!

Ее прежняя девичья свобода потеряна навеки… Она отныне супруга принца Антона Брауншвейгского…

Медленные, нежные, сказочно-пленительные, плавные и важные звуки менуэта оглашают зал.

Нарядные красавицы, залитые орденами и золотым шитьем сановники, все это плавно кружится, двигается и приседает в такт невидимой музыке, спрятанной на хорах. Обер-гофмаршал отдает приказание движением своего жезла, и танец сменяется танцем.

В нарядных робах, с головы до ног залитые бриллиантами, придворные красавицы: Трубецкая, Наталья Лопухина, Ягужинская, Долгорукая, баронесса Мегден — все они здесь, налицо. Но больше всех выделяется цесаревна Елизавета. Правда, цесаревна уже перешла границы первой молодости. Ей уже около тридцати лет. Прежняя хохотунья Лизута скрылась; прежняя слободская певунья, соперница соловья Чегаихи, исчезла навсегда. Но не менее хороша, если не лучше, теперешняя пленительная красавица Елизавета. Что-то затаенно-грустное, задушевно-печальное кроется в глубине ее синих очей, но нежные губы улыбаются ласково, весело и приветливо, золотистые косы так же пышны, как и прежде, улыбкой сверкающие зубы так же красивы и роскошны. Она только пополнела за последние годы, но от этого еще стройнее, еще грациознее кажется гибкая фигура. Плавно выступает цесаревна об руку с Густавом Бироном, братом герцога, и приветливо улыбается своему кавалеру. Не терпит его Елизавета, как и все семейство герцога, но, делать нечего, приходится смиряться, затаить в душе своей ненависть. Этого требует придворный «этикет», требуют и другие соображения… «В придворном кругу нельзя быть ни искренней, ни откровенной, надо скрывать свои чувства и постоянно носить маску притворного довольства», — учил ее друг и наставник Лесток, и цесаревна научилась притворяться, носить маску любезности, даже в те минуты, когда на душе ее кипит вражда, негодование и гнев. С того самого вечера, как поклялась она своим друзьям всеми силами служить на благо отечества, она решила, что открытой враждой нельзя спасти Россию от ее мучителей. Иные планы роились в голове ее. И любезно улыбаясь графу Бирону, Елизавета думает все ту же затаенную думу, как спасти Россию от корыстного влияния ее врагов.

За цесаревной и ее кавалером следует странная пара. Высокая, статная фигура старого фельдмаршала поминутно сгибается к его маленькой даме. Даме старого графа Миниха не более двенадцати лет. Она очень некрасива, дурно сложена, горбата. Но ее огромные черные глаза горят таким умом, такою недетскою душой, а большие, неправильные губы улыбаются так тонко и лукаво, горб так ловко скрыт в нарядном платье, что никто, вероятно, не считает теперь уродом, ни дурнушкою молоденькую принцессу Гедвигу Бирон. Густые, черные, перепутанные с жемчугом локоны, не напудренные, как у взрослых девиц и дам того времени и не свитые в безобразной высокой прическе, свободно падая на плечи, обрамляют пышною рамой смышленое личико девочки. Она впервые появилась сегодня в «свете», будучи «дружкой» на свадьбе принцессы Анны. Она так боялась этой свадьбы, этого бала. Боялась, что ее нескладная фигура, смешной горб, неловкая походка будут встречены насмешкой. Все домашние — отец, мать, братья — смеются над нею; они не называют ее иначе, как горбуньей и уродкой. А между тем сегодня — о! она это чувствует — она обращает общее внимание, производит на всех впечатление… Жгучее самолюбие придало ей силы, ловкости, уменья. Она во что бы то ни стало хотела доказать им всем, ее гонителям, что, несмотря на ее горб и на некрасивое лицо, она будет заметна, благодаря своему уму и начитанности, благодаря уменью быть интересной и остроумной собеседницей. И она доказала. Целый вечер ее окружают лучшие из кавалеров, толпятся вокруг нее, чтобы получить возможность танцевать с ее «светлостью», поймать мимолетную улыбку ее лица. Сам фельдмаршал Миних пригласил ее на танец, а это одно уже много значит. Несмотря на свои шестьдесят лет, победитель турок, герой минувшей войны, граф Миних не будет танцевать с первой попавшейся девушкою. Он бывает кавалером только или самых красивых, или самых умных, или самых обаятельных дам. А сегодня он от нее не отходит. Значит… значит…

И принцесса Гедвига улыбается счастливой улыбкой. Она чувствует себя такой радостной, такой счастливой! Ее кривые, некрасивые ножки так и скользят по полу. Черные локоны вьются вокруг разгоревшегося румянцем лица.

Ах, как хорошо сейчас ей, Гедвиге! Ни упреков, ни жалоб! Не слышно столь часто повторяемых ее отцом обидных и жестоких слов: «Ни за кого-то не пристроить тебя, уродку-горбунью, даже принц Дармштадтский, уж не Бог весть что такое, и тот не желал жениться на тебе, такой дурнушке». Сколько раз уж она слышала эти слова! Сколько слез пролила она, думая о них!..

Но теперь Гедвига только хитро и тонко улыбается, припоминая эти слова. Лукавая, сметливая девочка отлично понимает, почему не пожелал жениться на ней принц Дармштадтский. В ответ на посланное ему предложение от герцогского двора принц Дармштадтский объявил довольно прозрачно, что не желает родниться с «курляндским конюхом», а ее уродство и горб тут ни при чем… Да, кроме того, разве она уж так уродлива? Сама императрица считает ее своей «миленькой», своей «хорошенькой» Гедей, а этого достаточно…

И лицо Гедвиги разгорается все сильнее и сильнее, и чернокудрая головка поднимается выше и окидывает сияющими глазами весь зал…

Но вот менуэт кончается. Камер-лакеи разносят на подносах бальные яства. Тут и «шалей», и сладости или «цукерброды» в виде хитро сделанных из сахара зверюшек и цветов, и пастилы, и мармелады, и имбирь в патоке.

Фельдмаршал Миних с глубоким поклоном целует ручку Гедвиги и отходит от своей дамы. Блестящая молодежь сменяет его и окружает ее со всех сторон: тут сын фельдмаршала, молодой граф Миних, статный, юный гвардеец Лопухин, брат Юлианы барон Мегден, Алексей Петрович Бестужев, только что начинавший появляться при дворе красавец Волынский и, наконец, самый элегантный, самый безукоризненный светский кавалер, не молодой уже граф Левенвольде, обер-гофмаршал императрицы. Они говорят ей комплименты, сравнивая ее красоту с красотой Венеры, ее ловкость — с ловкостью Дианы, ум — с умом Афины Паллады. Они наперерыв ловят ее улыбки, ее слова, ее остроумные и меткие замечания. Она счастлива, она сияет…

Вдруг… глаза Гедвиги встречаются с другими глазами… Там, неподалеку от цесаревны Елизаветы, стоит улыбающийся мальчик. Какое чудесное, смелое, открытое личико, какой прекрасный чистый взор! Но почему он смотрит на нее так насмешливо, этот стройный мальчик-красавец? Что он нашел смешного в ней, Гедвиге? Смеется над нею!.. О, если это так, она сумеет проучить его!.. Или ей так это кажется только?

— Кто это? — обращается она к графу Миниху-младшему.

Но тот не знает. Она спрашивает Лопухина — тот же ответ. Наконец Волынский исчезает в толпе придворных и через минуту, возвратившись, говорит Гедвиге:

— Это мальчик из свиты цесаревны, Андрюша Долинский. Он паж ее высочества.