— Кто? — Праотец Авраам улыбнулся доброй мягкой улыбкой.

Потом внимательным взором обвел класс и, привстав на кафедре, через головы всей толпы воспитанниц, обратился ко мне, остававшейся сидеть, как пришитая, на своей скамейке.

Сердце мое дрожало, и билось так, точно готово было выскочить из груди… Я едва сознавала действительность от разом охватившего меня волнения. А ласковые глаза учителя все смотрели, смотрели на меня, и одобрительная улыбка играла на его губах.

— Госпожа Гродская, возьмите ваше прекрасное сочинение и дай вам Бог всего хорошего за него. Утешили старика. Спасибо вам, дитя мое! — произнес «праотец Авраам».

— Ах! — дружным изумленным и разочарованным вздохом вырвалось из груди тридцати девочек.

— Ах! — радостно, восторженно вздохнула Мурка и как безумная бросилась меня целовать.

Все головы обернулись ко мне. Все лица выражали одно сплошное недоумение и недовольство, недовольство без конца. Наступила снова тишина. Какая-то зловещая, жуткая… Потянулись секунды казавшиеся минутами, часами целой вечностью для меня.

И вдруг неистовый вой, не плач, а именно, вой пронесся по классу.

Аннибал упала курчавой головой на свой пюпитр и завывая диким голосом, без слез, но с отчаянными всхлипываниями, сотрясаясь всем телом.

Воспитанницы, a madame Роже и «праотец Авраам», испуганные и недоумевающие бросились к ней. Последнему показалось, что он понял истинную причину волнения Африканки. И в то время, как девочки с madame Роже закидывали вопросами рыдающую без слез Римму, учитель с добродушной улыбкой положив руку на кудрявую голову Аннибал и сказал мягким задушевным тоном:

— Успокойтесь, дитя мое, — я вижу какое сильное впечатление произвело на вас сочинение вашей подруги, но не надо же так распускать свои нервы. Каждый человек должен уметь владеть со…

Ему не пришлось, однако, докончить фразы.

Как дикая кошка вскочила на ноги Аннибал и сжимая свои маленькие, но сильные кулаки, пронзительно громко закричала:

— С чего вы взяли, что я растрогана такой дрянью… Сочинение Гродской — дрянь, гадость! Да. Да! Я не оттого плачу… Совсем не оттого, а… А… А своим мерзким сочинением Гродская… Осмелилась попробовать затемнить славу Диночки… Феечки И… И… И… Этого я никогда не прощу, никогда… никогда…

И с тем же диким взглядом обезумевшей от злости дикарки, Африканка метнулась со своего места, быстро протолкалась ко мне и встретясь лицом к лицу со мной, крикнула мне в самое лицо во весь голос:

— Противная уродка, что ты воображаешь! Не быть тебе лучше Диночки — никогда, никогда! Уж покажу я тебе сочинение, будешь помнить меня.

И как сумасшедшая, не внимая приказанию madame Роже и замечаниям учителя, она выскочила из класса.

— Mesdam’очки! Душки! Слушайте меня! Новость! Новость! На черной лестнице сломались перила… Два столбика выпали… Синявки строго-настрого запретят нам ходить в «чертов грот»! Я сама слышала, как «началка» нашей Лидии прекрасной говорила в нижнем коридоре: «Пожалуйста не пускайте детей в площадку четвертого этажа Лидия Павловна». Ей Богу не вру, душки!

И рыженькая Наташа, выпалив одним духом эту животрепещущую новость, остановилась на мгновение перевести дыхание. Она вся так и кипела, эта рыженькая Наташа. Ее щеки разгорелись, глаза блестели, более чем когда-либо отливали золотом рыжие кудри.

— Врешь! Ты все это наврала, душка! Поклянись! Вчера еще ходили мимо «чертова грота» и все там было на месте, — послышался чей-то недоверчивый голос.

— Клянусь mesdam’очки, ей Богу, клянусь, — закрестилась и затрясла кудрями рыженькая Наташа. — Ей Богу, клянусь! — повторила она, — пускай мне единиц завтра не обобраться, пускай в прием в воскресенье не придут, пускай зубы будут болеть целую неделю! Всем, всем этим клянусь вам, душки!

— Полно дурить, Наталья! Mesdam’очки, да мы ее проверить можем. Бежим на черную лестницу, посмотрим сами, ведь из нашего этажа, в «чертов грот» прекрасно видно, — предложил кто-то.

— Чего там из нашего этажа смотреть, я и в чертов грот слетаю! — вскричала Грибова, уже собираясь бежать.

— Гриб! Гриб! Ты мне за недоверие свой розанчик отдашь завтра за чаем, — обидчиво произнесла недовольным голосом Строева.

— Грибова! Грибуша! Грибишок! Стой, остановись, безумная! — посыпались за убегавшей девочкой смущенные возгласы ее подруг, но Грибова была уже далеко…

— Гриб, синявки накроют, берегись! — громче всех выкрикнула Наташа и, обернувшись к нам проговорила нерешительным тоном:

— А что, mesdam’очки, не пробежаться ли нам всем, заодно, к «чертову гроту»? Пропадать так уж всему товариществу разом, за милую душу! Ты что скажешь на это, Фея? — живо обернулась она к Дине.

Колынцева пожала плечами.

— Ты знаешь меня, Строева, я никогда не шла против класса! Только ведь все равно, весь класс (тут она особенно подчеркнула слово весь и насмешливо посмотрела на меня) весь класс не пойдет с нами. M-lle Гродская предпочтет остаться.

— Гродскую я и не считаю «нашей», — с убийственной резкостью оборвала Наташа, — ну, mesdames, если идти, так идти!

— Идем! Идем! — послышалось со всех сторон и вся толпа девочек метнулась из класса.

— Пойдем и мы, Лиза, — шепнула Мурка, — нельзя отставать от них, а то еще снова в отступницы произведут!

И рука об руку с Валентиной, мы спешно присоединились к остальным.

«Чертовым гротом» называлась небольшая площадка на черной лестнице между четвертым и чердачным этажом, с окном, сделанным вровень с полом и никогда не завешивающимся шторой. От площадки этой шло несколько ступеней на чердак и добрую треть площадки занимали дрова, сложенные здесь один Бог знает для какой цели. Днем тут не было ничего особенного, но вечером и ночью, когда в открытое оконце сияла луна, и ее причудливые пятна играя на дровах, на камне пола, казались маленькими живыми существами, здесь было уютно, таинственно и жутко красиво. «Чертовым» же гротом называлась площадка по двум причинам. Здесь был самый высокий пункт «чертовой стремнины», как прозвали институтки высокую и крутую черную лестницу в отличие от «райского пути», лестницы парадной. Огромный и глубокий четырехугольный пролет, образуемый многочисленными изгибами лестницы, открывался из «чертова грота», как настоящая бездна. Институтки, склонные к различным фантастическим выдумкам и необычайным происшествиям, передавали из уст в уста, что когда-то в этой «стремнине» или попросту в пролете лестницы погибла, бросившись в него, дортуарная девушка Алена. Говорили, что призрак Алены бродит на чердаке и плачет и поет, а иногда садится у окна в «чертовом гроте» и громко шепчет на кого-то свои страшные заклятия.

Разумеется, этого было довольно, чтобы трусливые девочки избегали «чертова грота», но самые отчаянные частенько навещали его из одного удальства, желая отличиться в смелости перед подругами. Ходили туда до «спуска газа» и парочки «коридорных союзов», то есть старших воспитанниц вторых первых классов с их «обожательницами» из средних отделений. Обожание все еще было в большом ходу в институтских стенах. Младшие бегали со старшими, кричали им в след: «Душка, ангел, прелесть, божественная» и по двадцати раз в день подбегали пожелать доброго утра.

Средние же воспитанницы считали для себя позором «обожать» старших. Они «союзничали» с ними, то есть, клялись им в вечной дружбе, писали им стихи в альбомы, выцарапывали булавкой вензеля старших, а старшие средних на руке, повыше кисти, а главное, устраивали с ними свидания, несмотря на строгое запрещение начальства, и в коридорах, и на церковной паперти, а главное, в «чертовом гроте». О, особенно в «чертовом гроте»! Почти каждый вечер можно было видеть несколько пар таких «союзниц» сидящих на чердачных ступеньках и тихо нашептывающих друг другу клятвы дружбы до гроба, обещание «умереть, но не забыть» союзницу-подругу и тому подобную прочую чепуху…

И вдруг эти сладкие встречи здесь, в «чертовом гроте», где было всегда так таинственно и прекрасно должны были пресечься! Действительно, два столбика перил лестницы были сломаны и уже должно быть вследствие этого вынуты совсем и огромная зловещая дыра с боку у перил зияла над пролетом.