— Конечно же, — твердил он себе, — этот неаполитанец, этот красавчик-граф, вызывающий у нее лишь презрение, воистину влюблен в нее. Но, в отличие от меня, его страсть делает ему честь: чтобы спасти Алисию, он не побоялся бросить мне вызов и заставил меня, етаторе, то есть согласно его образу мыслей, существо не менее опасное, чем демон, этот вызов принять. А ведь при разговоре со мной он перебирал свои амулеты, и взгляд этого знаменитого дуэлянта, уже уложившего на месте трех своих противников, старательно уходил от моего взора!

Вернувшись в гостиницу «Рим», Поль написал несколько писем и составил завещание, согласно которому все, чем он владел, за исключением небольшой суммы для Падди, переходило в собственность мисс Алисии Вард; он также отдал необходимые распоряжения, подобающие делать порядочным людям накануне смертельного поединка.

Открыв палисандровые коробки, где в отделениях, затянутых зеленой саржей, хранилось оружие, он перебрал пистолеты, охотничьи ножи, и наконец нашел два совершенно одинаковых корсиканских стилета, купленных им в подарок друзьям.

Это были великолепные стальные клинки с расширением возле рукоятки, обоюдоострые, с заостренным концом, украшенные насечкой, — смертоносное оружие, вызывавшее восхищение искусством исполнения.

Затем он предупредил, чтобы Скаццига уже с раннего утра был готов совершить небольшую загородную прогулку.

«Дай Бог, чтобы этот поединок стал для меня роковым! — воскликнул он, бросившись, не раздеваясь, на кровать. — Лишь бы мне посчастливилось быть убитым — тогда бы Алисия осталась жива!»

Помпеи — мертвый город; в отличие от живых городов, он не просыпается по утрам; несмотря на то, что пепельный покров, окутывающий его не один десяток веков, уже наполовину уничтожен, он даже тогда, когда ночь убирается восвояси, продолжает спать под своим серым одеялом.

Туристы из разных стран, посещающие его днем, в этот час еще спокойно спят в своих постелях, отдыхая от утомительнейших экскурсий, и утренняя заря, поднимаясь над развалинами города-мумии, не освещает ни единого человеческого лица. Только ящерицы, трепеща хвостами, карабкаются по стенам, скользят по расколотым мозаикам, не обращая внимания на надписи «Cave canem»,[101] виднеющиеся на порогах опустелых домов, и радостно приветствуют первые лучи солнца. Эти нынешние жители Помпей унаследовали его от античных обитателей: кажется, что город извлекли из могилы только ради них.

Странное зрелище являет собой в утреннем свете, соединившем в себе розовые краски нарождающейся зари и лазурь уходящей ночи, этот труп города, уснувшего вечным сном в разгар удовольствий, трудов и кипения жизни; он избежал медленного разрушения, оставляющего после себя одни лишь руины. Невольно кажется, что владельцы домов, сохранивших даже свою утварь, только что покинули жилища, облачившись в римские или греческие одеяния; колесницы, чьи колеса проложили колеи на вымощенных плитками улицах, готовы пуститься в путь; жаждущие сейчас войдут в thermopoles,[102] где мраморные стойки еще хранят отпечатки чашек. Ты идешь, словно во сне, посреди прошлого, читая на стенах написанное красными буквами название сегодняшнего спектакля! — только это сегодня было семнадцать веков назад. В нарождающихся лучах зари кажется, что танцовщицы, нарисованные на стенах, начинают бить в бубны и кончиками белых ножек подбрасывать розовопенные края одежд, несомненно, полагая, что зажглись светильники и пришла пора для оргии в триклиниуме. Венеры, сатиры, фигуры как героические, так и гротескные, разбуженные утренним лучом, пытаются заменить исчезнувших жителей мертвого города и стать его нарисованным населением. На перегородках прыгают цветные тени, и разум на несколько минут забывает об иллюзорности фантасмагорического зрелища античного веселья. Но в этот день, к великому ужасу ящериц, утренняя безмятежность Помпей была нарушена странным посетителем: у поворота на улицу Гробниц остановился экипаж; из него вышел Поль и пешком направился к месту встречи.

Д’Аспремон прибыл первым, и хотя ум его должны были бы занимать вещи, далекие от археологии, он не мог не обратить внимания на тысячи мелких деталей, наверняка не замеченных бы им во время обычной прогулки. Чувства, лишенные обязанности присматривать за душой и вынужденные трудиться только ради самих себя, нередко становятся на удивление обостренными. Приговоренные к смерти по дороге на казнь замечают крохотный цветок, пробившийся между камнями мостовой, номер на пуговице солдата, орфографическую ошибку на вывеске или иную пустяковую подробность, приобретающую для них огромное значение. Д’Аспремон миновал виллу Диомеда, гробницу Мамии, погребальные амфитеатры, древние ворота города, дома и лавки, окаймлявшие улицу Консулов, едва удостоив их небрежным взором, однако яркие живые образы этих памятников запечатлелись в его мозгу с удивительной четкостью. Он подмечал все: и колонны с каннелюрами, покрытые до середины красной или желтой штукатуркой под мрамор, и фрески, и начертанные на стенах надписи; какое-то объявление о сдаче внаем, написанное красной краской, столь глубоко врезалось ему в память, что губы его еще долго механически повторяли латинские слова, лишенные для него всяческого смысла.

Мысль ли о предстоящем поединке занимала Поля? Отнюдь нет, он даже не думал о нем; душа его была далеко — в гостиной дома в Ричмонде. Он протягивал коммодору рекомендательное письмо, а мисс Вард украдкой разглядывала его; на ней было белое платье, а в волосах белыми звездочками мерцали цветы жасмина. Как она была молода, прекрасна и резва… Была!

Античные бани находятся в конце улицы Консулов, возле улицы Фортуны; д’Аспремон без труда нашел их. Он вошел в зал со сводчатым потолком, обрамленный нишами, образованными атлантами из терракоты, поддерживавшими архитрав, украшенный листьями и фигурами младенцев. Мраморная облицовка, мозаика, бронзовые треножники исчезли. От былого великолепия остались только глиняные атланты и голые, словно у склепа, стены; неяркий рассветный луч, проникший в круглое оконце, сквозь которое был виден голубой кружок неба, дрожа, скользил по расколотым плиткам пола.

Именно сюда женщины Помпей приходили после бани высушить свое прекрасное влажное тело, поправить прическу, надеть тунику и с улыбкой взглянуть на себя в зеркало из полированной меди. Сейчас здесь ожидался спектакль совсем иного рода, и на пол, где некогда растекались благовония, должна была пролиться кровь.

Через несколько минут появился граф Альтавила: в руках он держал коробку с пистолетами, а под мышкой две шпаги, так как не верил, что условия, выдвинутые Полем д’Аспремоном, были вполне серьезными; в них он видел лишь мефистофелевскую насмешку, некий дьявольский сарказм.

— К чему все эти пистолеты и шпаги, граф? — спросил Поль при виде вооружения неаполитанца. — Разве мы с вами не договорились об условиях поединка?

— Разумеется; но я подумал, что вы, быть может, измените свое решение; так еще никто никогда не бился.

— Даже если бы мы в равной степени владели оружием, мое положение дает мне слишком большое преимущество перед вами, — с горькой улыбкой ответил Поль. — Я не хочу злоупотреблять им. Я принес стилеты; осмотрите их; они совершенно одинаковы; а это платки, чтобы завязать нам глаза. Видите, они плотные, и мой взгляд не сможет проникнуть сквозь ткань.

Граф Альтавила наклонил голову в знак согласия.

— У нас нет свидетелей, — произнес Поль, — а один из нас не должен выйти живым из этого подвала. Напишем каждый по записке, где засвидетельствуем честность поединка; победитель положит ее на грудь убитого.

— Разумная предосторожность! — с улыбкой ответил неаполитанец и написал несколько строк на листе из записной книжки Поля, исполнившего, в свою очередь, ту же формальность.

Выполнив необходимые предписания, противники сняли верхнюю одежду и сложили ее возле стены, завязали себе глаза, вооружились стилетами и схватились за углы платка, страшного моста, переброшенного через клокочущую реку ненависти.