В памяти его во всех ужасных подробностях всплыло еще одно недавнее происшествие, немало способствовавшее укреплению его прискорбной уверенности.

В Лондоне он часто ходил в Королевский театр; особенно поразила его одна молоденькая английская танцовщица, изящная, как сама Грация. Восхищаясь ею не более, нежели восхищаешься хорошенькой фигуркой, изображенной на картине или гравюре, он тем не менее всегда пристально высматривал ее среди товарок по кордебалету, несущихся в вихре балетных па. Ему нравилось ее нежное и чуточку грустное лицо, ее изысканная бледность, которая никогда, даже в самом бурном танце, не уступала место румянцу, ее прекрасные шелковистые волосы, белокурые и блестящие, убранные в зависимости от роли звездами или цветами, ее томный взор, теряющийся в пространстве, ее девственной чистоты плечи, вздрагивающие под направленным на них лорнетом, ее обтянутые тонким шелковым чулком ножки, вынужденные разгонять окружавшие их облака газа, позволяя тем самым любоваться их безупречной, словно у античной статуи, формой. Каждый раз, когда она пробегала перед рампой, он всегда находил способ незаметно выразить ей свое восхищение или же вооружался лорнетом, чтобы получше разглядеть ее.

В один из вечеров танцовщица, влекомая круговым вихрем вальса, подлетела непозволительно близко к сверкающей огнями черте, именуемой рампой и отделяющей в театре мир вымышленный от мира реального; ее легкое одеяние сильфиды трепетало как крылья готовящейся взлететь голубки. Газовый рожок выбросил свой бело-голубой язычок, и тот лизнул воздушную ткань. Огонь вмиг охватил девушку; несколько секунд она, словно блуждающий огонек, еще продолжала танец, кружась в кровавых бликах пламени, а затем, ничего не понимая и обезумев от ужаса, бросилась к кулисам, заживо пожираемая огнем пылающих одежд. Поль тяжело переживал этот трагический случай, о котором в то время писали все газеты. Те, кому любопытно узнать имя жертвы, могут прочесть его в них. Но печаль Поля не усугублялась муками совести. Он отнюдь не чувствовал себя виновником несчастья и больше, чем кто-либо иной, сожалел о жертве трагической случайности.

Теперь же он был уверен, что именно он с его вечным стремлением получше разглядеть очаровательное создание стал виновником ее смерти. Он смотрел на себя в зеркало и видел убийцу: он боялся самого себя и хотел бы никогда не появляться на свет.

На смену отчаянию пришел яростный протест; он нервно расхохотался, с силой отшвырнул книгу Валетты и воскликнул: «Вот уж в самом деле я или сошел с ума, или лишился разума! Похоже, солнце Неаполя ударило мне в голову. Что бы сказали мои друзья из клуба, если бы узнали, что я всерьез пытаюсь решить весьма странный вопрос: етаторе я или нет?»

Падди скромно постучал в дверь. Поль открыл, и грум, педант во всем, что касалось службы, на лаковом козырьке своего кепи подал ему письмо от мисс Алисии, сопровождая свои действия извинениями за то, что не смог положить письмо на серебряный поднос.

Д’Аспремон сломал печать и прочел следующее:

«Неужели вы все еще дуетесь на меня, Поль? Вчера вечером вы не пришли, и ваш лимонный шербет, стоя на столе в ожидании вашего прибытия, медленно таял. До девяти часов я прислушивалась, пытаясь сквозь непрерывный стрекот цикад и гул баскского тамбурина различить стук колес вашего экипажа; когда же надежда окончательно была потеряна, я поссорилаь с коммодором. Полюбуйтесь же, как терпеливы женщины! Так, значит, вас очаровали Пульчинелла с его черным носом, дон Лимон и донна Панграция?^{300} Моя полиция донесла мне, что вы провели вечер в театре Сан-Карлино. Из ваших так называемых важных писем вы не написали ни одного. Почему бы вам просто не признаться и честно не сказать, что вы ревнуете к графу Альтавиле? Я считала вас гордецом, и подобная скромность с вашей стороны меня трогает. Но не бойтесь, господин д’Альтавила слишком красив, а Аполлону увешанный брелоками, не в моем вкусе. Надо бы мне гордо и презрительно заявить вам, что я даже не заметила вашего отсутствия; но истина такова, что те часы, когда вас не было, показались мне непомерно долгими, отчего настроение мое было прескверно, я страшно нервничала и едва не побила Виче, которая смеялась как сумасшедшая — никак не могу понять почему.

А. В.»

Светлое и насмешливое письмо мисс Вард окончательно вернуло Поля к реальной жизни. Он оделся и приказал подать коляску. Вскоре вольтерьянец Скаццига уже щелкал кнутом над головами своих норовистых скакунов, и те галопом неслись по мостовой из вулканического туфа; люди, по обыкновению толпившиеся на набережной Санта-Лючия, расступались перед ними.

— Скаццига, какая муха вас укусила? Осторожней, вы рискуете опрокинуть нас! — воскликнул д’Аспремон.

Кучер быстро обернулся, собираясь ответить, и глаза его встретились с беспокойным взглядом Поля. В это время переднее колесо налетело на камень, коляску тряхнуло, и от этого толчка Скаццига, не выпуская из рук вожжи, слетел со своего сиденья. Ловкий, как обезьяна, он быстро взобрался на место; на лбу его виднелась огромная, размером с куриное яйцо, шишка.

— Черт меня побери, если я еще раз обернусь к тебе! — проворчал он сквозь зубы. — Тимберио, Фальсакаппа и Джельсомина были правы — это настоящий етаторе! Завтра же куплю пару рогов. Если они и не принесут удачи, то уж хуже точно не будет.

Это незначительное происшествие имело весьма неприятные последствия для Поля; оно вновь вовлекло его в магический круг, который он так стремился разорвать: случайный камень всегда может попасть под колесо экипажа, любой кучер может неловко свалиться со своего сиденья, в этом нет ничего сверхъестественного и таинственного. Однако причина мгновенно повлекла за собой следствие, падение Скацциги последовало непосредственно после того, как он посмотрел на него, так что мрачные предчувствия пробудились в нем с новой силой.

«Как мне хочется, — воскликнул про себя Поль, — завтра же уехать из этой дикой страны, где от жары мозги мои ссохлись и болтаются в черепной коробке подобно засохшему ореху в его сколупе. Если бы я доверил свои страхи мисс Вард, она бы только посмеялась над ними; а климат Неаполя благоприятен для ее здоровья. Ее здоровье! Но до встречи со мной она чувствовала себя превосходно! Из лебединого гнезда, что покачивается на волнах и именуется Англией, еще никогда не выпархивал более здоровый и жизнерадостный птенец! Глаза ее радостно блестели; на шелковистой коже щек рдел румянец; в голубоватых венах, проступавших через тонкую кожу, бурным потоком струилась горячая кровь; ее хрупкая красота таила в себе молодую силу! От моего взора она побледнела, похудела, изменилась! Как тонки стали ее изящные руки! Какие густые тени пролегли у нее под глазами! Казалось, что чахотка впилась своими костистыми пальцами ей в плечи. В мое отстутствие к ней быстро вернулся прежний румянец; дыхание, к которому с таким страхом прислушивался врач, вновь стало легким и свободным; избавившись от моего губительного влияния, она будет жить долго и счастливо. Разве я не убиваю ее? В тот вечер, в то самое время, когда я был у нее, разве страшная болезнь не посетила ее вновь? Разве щеки ее не побледнели, словно сама смерть повеяла на них своим холодным дыханием? Разве я невольно не напускаю на нее порчу? Но может быть, ее нездоровье объясняется вполне естественными причинами. Многие молодые англичанки имеют предрасположенность к заболеваниям груди».

Вот какие мысли занимали по дороге Поля д’Аспремона. Войдя в беседку, излюбленное местопребывание мисс Вард и коммодора, он сразу же увидел огромные рога сицилийского быка; их черненые изогнутые серпы стояли на самом видном месте. Поняв, что Поль заметил подарок графа Альтавилы, коммодор посинел: это был его способ краснеть; не столь деликатный, как его племянница, он выслушал признание Виче…

Алисия, исполненная презрения, величественным жестом приказала служанке унести рога; ее счастливый взгляд, обращенный к Полю, был исполнен любви, мужества и веры.