Гостиная темного дерева, обитая зеленым сукном и украшенная гравюрами, изображавшими охоту на лисицу и steeple-chases[88] и раскрашенными резкими цветами, свойственными английской миниатюре, воспроизводилась в его мозгу с фотографической точностью. Подобно зубам столетней старухи желтели клавиши пианино. Камин, отделанный лепниной в виде гирлянд из веточек ирландского плюща, сверкал литой чугунной решеткой, по форме напоминавшей гигантскую ракушку; дубовые кресла с изогнутыми ножками раскрывали свои обитые сафьяном объятия, разостланный на полу ковер пестрел розами, и дрожащая как лист мисс Алисия пела самым фальшивым и самым милым голосом на свете романс из «Анны Болейн»^{279} «Deh, non voler costringere»,[89] а не менее взволнованный Поль невпопад аккомпанировал, в то время как утомленный пищеварением коммодор, более багровый, чем обычно, дремал, уронив на пол толстенный экземпляр «Times» с приложением.

Затем картина изменилась: Поль стал частым гостем в доме, и коммодор пригласил его провести несколько дней в его коттедже в Линкольншире… Старый феодальный замок с зубчатыми башнями, готическими окнами и увитыми густым плющом стенами внутри был устроен со всем современным комфортом; перед ним простиралась лужайка, поросшая газонной травой, тщательно политой и утоптанной, отчего она напоминала бархат. Вокруг лужайки была проложена аллея, посыпанная желтым песком: она служила манежем мисс Алисии, сидящей на одном из тех шотландских пони с косматой гривой, которых любит рисовать сэр Эдуард Лэндсир:^{280} он наделяет их почти человеческим взором. Поль, на караковой лошадке, одолженной ему коммодором, сопровождал мисс Вард в ее прогулках по кругу, ибо врач, полагавший, что у девушки слабые легкие, прописал ей физические упражнения.

В другой раз легкая лодочка скользила по пруду, раздвигая водяные лилии и распугивая королевских зимородков, таящихся под серебристыми листьями ив. Алисия гребла, а Поль сидел у руля; светило солнце, лучи его пронизывали соломенную шляпу девушки, создавая вокруг ее головы золотистый ореол, — как же она была хороша тогда! Когда она откидывалась назад, чтобы вытащить весло, кончик ее серого лакового ботинка упирался в скамью: ножки мисс Вард были совершенно непохожи на маленькие пухленькие ножки уроженок Андалусии, вызывающие восхищение в Испании, но, на наш взгляд, излишне тяжеловатые; ее щиколотки были тонки, подъем отличался изящным изгибом, а подошва ее ботинок, быть может, немного длинная, была менее двух пальцев в ширину.

Коммодор всегда сидел на берегу, но отнюдь не из-за снобизма, а из-за своего веса, опасаясь опрокинуть неустойчивое суденышко; он встречал племянницу у причала и с материнской заботливостью набрасывал ей на плечи накидку, беспокоясь, как бы она не простудилась, — затем, привязав лодку к колышку, все отправлялись ланчевать в замок. Одно удовольствие было смотреть, как Алисия, обычно евшая не больше птички, жадно откусывала своими жемчужными зубками от розового ломтика Йоркского окорока, прозрачного, словно лист бумаги, и съедала булочку, не оставляя ни крошки золотым рыбкам, плавающим в бассейне.

Как быстро летели счастливые дни! Неделя за неделей Поль откладывал свой отъезд: чудесный зеленый парк постепенно облачался в шафрановое убранство; по утрам над прудом стелился густой туман. Несмотря на грабли, с которыми не расставался садовник, сухие листья толстым ковром устилали песок в аллее; тысячи маленьких морозных жемчужинок искрились на зеленой лужайке, а вечерами можно было наблюдать, как среди облысевших ветвей деревьев ссорились сороки.

Поль смотрел на Алисию. Она бледнела под его тревожным взглядом, и на скулах ее проступали два маленьких розовых пятнышка. Она часто мерзла, и даже жаркое пламя от сгорающего каменного угля не согревало ее. Доктор озабоченно глядел на нее и наконец предписал мисс Вард провести зиму в Пизе, а весну в Неаполе.

Семейные дела призвали Поля во Францию; Алисия и коммодор отправлялись в Италию; прощание состоялось в Фолкстоне. И хотя о планах на будущее не было сказано ни единого слова, тем не менее мисс Вард смотрела на Поля как на своего жениха, а коммодор весьма ощутимо пожал молодому человеку руку — с такой силой сдавливают ладонь только будущему зятю.

Через шесть месяцев, показавшихся нетерпеливому Полю шестью веками, он имел счастье найти Алисию излечившейся от своей слабости и лучащуюся здоровьем. Ее ребяческие замашки исчезли, и Поль, упиваясь мечтами о будущем, подумал, что вряд ли коммодор станет возражать, когда он попросит руки его племянницы.

Убаюканный этими сладостными видениями, Поль заснул и проснулся только днем; Неаполь уже жил своей шумной жизнью; продавцы холодной воды выкрикивали свой товар; торговцы съестным протягивали прохожим палочки с нанизанными на них кусочками жареного мяса; высунувшись из окон, ленивые хозяйки спускали на веревках корзинки и быстро поднимали их обратно, груженные помидорами, рыбой и большими кусками тыквы. Общественные писцы в потрепанных черных костюмах и с пером за ухом гордо восседали в своих лавочках; менялы раскладывали на столиках столбики карлино и дукатов; в поисках ранних седоков возницы пускали галопом своих кляч, а во всех церквах колокола весело звонили «Angelus».[90]

Закутавшись в халат, наш путешественник распахнул окно и оперся о подоконник; из окна можно было видеть набережную Санта-Лючия, форт дель Ово и бескрайний морской простор, простиравшийся до Везувия и далее, до синеватого мыса, где вырисовывались веселые летние домики Кастелламаре, а вдали точками рассыпались виллы Сорренто.

Небо было чисто, только легкое белое облачко, гонимое беззаботным бризом, спешило к городу. Поль задержал на нем свой взгляд, странное выражение которого мы уже успели отметить; брови его нахмурились. Неизвестно откуда взявшиеся тучки присоединились к единственному облачку, и вскоре плотный тучевой покров раскинул свои черные складки над замком Сант-Эльмо. Тяжелые капли зашлепали по мостовой из вулканического туфа, и через несколько минут полил один из тех проливных дождей, что превращают улицы Неаполя в бурные потоки, смывающие в водосточные канавы собак и даже ослов. Изумленные зеваки бросились врассыпную, ища, где бы укрыться; разносчики спешно ретировались, теряя при отступлении часть своего товара, и дождь, оставшийся победителем на поле боя, гигантскими скачками помчался по опустевшей набережной.

Великан носильщик, тот самый, которому Падди нанес свой великолепный удар, стоял, прижавшись к стене, под выступавшим вперед и обрамленным низенькой решеткой подоконником, отчасти защищавшим его от проливного дождя. Он не поддался всеобщей панике, и его глубокомысленный взгляд был устремлен на открытое окно, где стоял Поль д’Аспремон.

Его внутренний монолог выразился в следующей фразе, которую он пробурчал себе под нос: «Капитан „Леопольда“ наверняка сделал бы доброе дело, если бы вышвырнул этого forestiere[91] за борт»; и, пошарив рукой под своей широкой холщовой рубашкой, он коснулся мешочка с амулетами, висевшего на шнурке у него на шее.

На смену дождю вновь пришла хорошая погода, горячие солнечные лучи в несколько минут высушили последние капли, оставшиеся после проливного дождя, и на набережной вновь радостно замельтешила толпа. Однако носильщик Тимберио отнюдь не изменил своего отношения к молодому иностранцу-французу и переместил свой пост, где он обычно пребывал в ожидании клиентов, подальше от окон гостиницы. Несколько знакомых lazzaroni выразили ему свое удивление, ибо он менял свое весьма доходное место на гораздо менее выгодное.