Послышался отдаленный гул — все ждали в тишине, — потом топот гигантских ног, сотрясавших землю. Треножник остановился, как и раньше, в полусфере открылось отверстие, опустилось щупальце и осторожно поставило Джека на прежнее место, по правую руку от сэра Джеффри. Я стоял вместе с детьми далеко, но ясно видел Джека. Он был бледен, но больше никаких изменений в его лице я не заметил. На белой выбритой голове более темный металл шапки напоминал сеть паука. Волосы у него скоро отрастут; у Джека густые черные волосы, и через несколько месяцев шапка будет почти не видна. Но она все равно останется и будет с ним до самой смерти.

Это был радостный момент. Джек стал мужчиной, завтра он получит мужскую работу и мужскую плату за нее. Отрезали большой кусок мяса и поднесли ему вместе с кубком эля, и сэр Джеффри произнес тост за его здоровье и счастливое будущее. Я забыл свои прежние страхи, завидовал Джеку и думал о том дне следующего года, когда тоже стану мужчиной.

На следующий день я не видел Джека, но еще через день встретил его, когда, закончив работу по дому, направлялся к убежищу. Он вместе с четырьмя-пятью мужчинами возвращался с поля. Я окликнул его, он улыбнулся и после минутного колебания подошел ко мне. Мы стояли рядом всего лишь в нескольких ярдах от того места, где неделю назад он разнял меня и Генри. Но все сейчас было другим.

Я спросил:

— Как дела? Как ты?

Это не был просто вежливый вопрос. Если надевание шапки не удалось, к этому времени он уже начал бы ощущать боль и беспокойство, а вскоре он превратился бы в вагранта. Он ответил:

— Все в порядке, Уилл.

Я не решался, потом выпалил:

— На что это похоже?

Он покачал головой.

— Ты знаешь: об этом говорить не разрешается. Но могу тебе сказать, что совсем не больно.

— Но почему?

— Что “почему”?

— Почему треножники берут людей и надевают на них шапки? Какое право они имеют?

— Они делают это для нашей пользы.

— Но я не понимаю, почему это происходит. Я предпочел бы остаться прежним.

Он улыбнулся:

— Сейчас ты не понимаешь, но поймешь, когда это происходит. Это… — Он покачал головой. — Не могу описать.

— Джек, — сказал я, — я все думаю… — Он ждал продолжения без всякого интереса. — О том, что ты говорил… о тех удивительных вещах, которые делали люди до треножников.

— Ерунда, — сказал он, повернулся и пошел по улице.

Я некоторое время смотрел ему вслед, а потом, чувствуя себя страшно одиноким, побрел в убежище.

Только после того, как на него надели шапку, я понял, что значила для меня дружба с Джеком. Эта дружба отделила меня от других мальчиков примерно моего возраста. Вероятно, это можно было преодолеть — Джо Бейт, сын плотника, например, явно хотел со мной подружиться, — но в этом настроении я предпочитал оставаться один. Я привык ходить в убежище и часами сидеть там, думая обо всем. Однажды пришел Генри и начал насмехаться надо мной, и мы подрались. Мой гнев был так велик, что я решительно побил его, и с тех пор он держался от меня подальше.

Время от времени я встречал Джека, и мы обменивались ничего не значащими словами. Он держался со мной дружески и в то же время отчужденно: намек на прежние отношения сохранился, как будто он перешел на другую сторону оврага, а когда и я перейду туда, все снова будет хорошо. Это меня не утешало: тот Джек, с которым я дружил, ушел навсегда. А как же будет со мной? Эта мысль пугала меня, я старался избавиться от нее, но она постоянно возвращалась.

И вот в сомнениях, страхе и размышлении я обнаружил, что интересуюсь вагрантами… Я вспомнил слова Джека и подумал, на кого он стал бы похож, если бы надевание шапки не удалось. Вероятно, сейчас он бы ушел уже из деревни. Я смотрел на вагрантов, живших в нашей деревне, и думал о том, что когда-то они были счастливы и здоровы и строили планы на будущее. Я единственный сын у отца и должен унаследовать мельницу. Но если надевание шапки не удастся…

У нас тогда было трое вагрантов, двое появились недавно, а третий жил уже несколько недель. Это человек в возрасте моего отца, но борода у него нечесаная, волосы редкие и грязные, и через них просвечивала шапка. Он проводил время, собирая на полях камни и строя из них пирамиду поблизости от дома вагрантов. За день он находил примерно двадцать камней, каждый размером в полкирпича. Невозможно было понять, почему он брал именно этот камень, а не другой, и с какой целью строил свою пирамиду. Он говорил мало и использовал слова, как ребенок.

Остальные двое были намного моложе; одному, вероятно, только год назад надели шапку. Он говорил много и почти связно, но не совсем. Третий, старше его на несколько лет, говорил понятно, но очень редко. Он был погружен в глубокую печаль и по целым дням лежал на дороге возле дома вагрантов, глядя в небо.

Вскоре молодой вагрант ушел, и в тот же день ушел и строитель пирамиды. Третий вагрант остался. Осталась недостроенная и бессмысленная груда камней. Я смотрел на нее в тот вечер и гадал, что буду делать через двадцать пять лет. Молоть зерно на мельнице? Может быть. А может, бродить по стране, живя милостыней и совершая бессмысленные поступки. Почему-то эта перспектива не казалась мне такой уж мрачной. Мне начало казаться, что я понимаю, о чем говорил Джек в то утро в нашем убежище.

Новый вагрант появился на следующий же день. Идя в убежище, я видел, как он приближается по дороге с запада. Я решил, что ему около тридцати лет, это был плотного сложения человек с рыжими волосами и бородой. Он опирался на ясеневую палку, за спиной у него болтался обычный мешок, и он пел что-то. Увидев меня, он перестал петь.

— Мальчик, — сказал он, — как называется это место?

— Вертон, — ответил я.

— Вертон, — повторил он. — Прекраснейшая деревня на равнине. Здесь нет ни боли, ни страдания. Ты меня знаешь, мальчик?

Я покачал головой:

— Нет.

— Я король этой земли. Моя жена была королевой страны дождей, но я оставил ее плакать. Меня зовут Озимандиас. Взгляни на мою мощь и отчаяние.

Он говорил ерунду, но по крайней мере говорил, и слова его можно было понять. Они походили на стихи, и я вспомнил, что в одном стихотворении мне встречалось имя Озимандиас. Оно было в одной из дюжины книг, стоявших у нас дома на полке.

Он двинулся к деревне, а я — за ним. Он сказал, оглянувшись:

— Ты идешь за мной, мальчик? Хочешь стать моим пажом? Увы, увы! У лисы есть нора, у птицы гнездо в листве большого дуба, но сыну человеческому негде преклонить голову. Какие у тебя дела?

— Ничего важного.

— Ничего, конечно, не важно, но как человек может найти ничего? Где искать его? Говорю тебе, если бы я сумел найти ничего, то был бы не королем, а императором. Кто живет в доме в этот день и час?

Я понял, что он говорит о доме вагрантов.

— Только один, — сказал я. — Не знаю его имени.

— Его имя будет Звезда. А твое?

— Уилл Паркер.

— Уилл — хорошее имя. Чем торгует твой отец? Ты слишком хорошо одет, Уилл, чтобы быть сыном простого работника.

— Он держит мельницу.

— И ноша его тяжела: я ни о ком не забочусь, но и обо мне никто не заботится… у тебя много друзей, Уилл?

— Нет, немного.

— Хороший ответ. Тот, кто заявляет, что у него много друзей, говорит, что у него их нет.

Повинуясь внезапному порыву, удивившему меня самого, я сказал:

— В сущности, у меня нет ни одного. Был один, но месяц назад ему надели шапку.

Он остановился, я тоже. Мы находились у окраины деревни, напротив дома вдовы Инголд. Вагрант пристально посмотрел на меня.

— Нет важного дела и нет друга. И разговаривает с вагрантами. Сколько же тебе лет, Уилл?

— Тринадцать.

— Ты мал ростом. Значит, на будущий год тебе наденут шапку?

— Да.

Я видел, что вдова Инголд смотрит на нас из-за занавески. Вагрант бросил взгляд в ее окно и вдруг начал нелепо приплясывать посреди улицы. Хриплым голосом он запел: