Все же Эсквемелин был не так прост, чтобы позволить своему повествованию превратиться в громоздкий перечень кровопролитий, пиастров и рукопашных. Он понимал, что его «Истории» пойдет на пользу основательный балласт тех будничных мелочей, которые он, будучи судовым врачом, видел во время плаваний в Карибском море. И вот, уравновешивая крупномасштабные подвиги Моргана, Олоне и прочих, он обращается к собственному близкому знакомству с рядовыми пиратами, обеспечивая тот аромат подлинности, что был так важен для простых читателей. Но и здесь впоследствии сказался искажающий эффект антильского мифа, ведь заурядный пират, описанный Эсквемелином, вовсе не был тем романтическим сорвиголовой, направлявшим прекрасный фрегат на захват полных золота галеонов; бравшим на абордаж чужие корабли, сверкая белозубой улыбкой сквозь черную бороду, и затем отправлявшим своих пленников прогуляться по доске. В «Истории буканьеров» обычный морской разбойник чаще оказывался жадным и несколько трусоватым типом, дрожащим от страха перед дикими индейцами Москитового берега и не доверяющим ни товарищам, ни предводителям. Он плавал на краденой рыбачьей лодке, а то и на долбленом каноэ из хлопкового дерева, а его мечты о богатстве сводились к тому, как бы сбыть груз бобов какао, избежав неловких вопросов со стороны неразборчивых купцов Тортуги или Порт-Ройала. Эсквемелин не преуменьшал ни мореходного искусства пиратов, ни их отваги в бою, но совершенно ясно, что в его глазах пираты стоят несколько ниже диких зверей: подлый сброд, заслуживающий, чтобы с ним покончили по возможности скоро и беспощадно.

Эсквемелин подкреплял свои тезисы неопровержимыми доказательствами. Бывшие быкобои, указывал он, так обленились, что уже не добывали говядину сами, а предпочитали напасть на какого-нибудь одинокого и беззащитного свиновода, запугивая его до того, что пастух отдавал им свое стадо. Если в набеге они захватывали пленника, за которого можно было получить выкуп, то подвешивали его за мошонку, пока тот не обещал отдать деньги. Одного старика, заподозренного в утаивании богатств, подвесили за пальцы на руках и на ногах и били по веревкам тяжелыми палками. Когда и это жестокое средство не возымело действия, пираты распяли свою жертву на земле, чуть не раздавили его тяжелыми камнями весом более трехсот фунтов, наваленными на живот, да еще развели огонь из пальмовых листьев у него под головой. Случилось так, что они ошиблись в выборе жертвы — старик был нищим и добился освобождения, только поклявшись занять денег у друзей. Еще худшие мучения выпали человеку, которого поймали в нарядных тафтяных брюках с соблазнительным серебряным ключом на ремне. Пленник был слугой богача, сбежавшим в одежде своего хозяина, но пираты не поверили его оправданиям. Начали с того, что вывернули жертве руки и ноги, затем отрезали нос и уши, прижгли лицо, чтобы прекратить его вопли, и наконец, обвязав веревку вокруг лба, «стянули так туго, что глаза у него казались большими, как яйца». «История» приписывает большую часть этих зверств негодяям, служившим под командой Генри Моргана.

Среди баек о пытках и жестокости читатели Эсквемелина, если они были достаточно внимательны, могли узнать, что якобы беззаботные пираты на деле были связаны правилами, установлениями и обычаями столь же строго, как любой акционер лондонской торговой компании.

«Прежде чем выйти в море, — писал Эсквемелин, — пираты уведомляли всех участников плавания, в какой день им следует быть на борту и сколько именно пороха и пуль должно быть у каждого участника экспедиции». При наборе рекрутов заставляли поклясться в повиновении специальному перечню статей, устанавливающих законы в плавании и точный способ дележки призовых денег. Человек, который предоставлял судно, получал за него оговоренную сумму: корабельщик, чинивший, кренговавший и поправлявший такелаж корабля, получал дополнительно от 100 до 150 пиастров; еще 200 пиастров откладывались на покупку припасов; судовому врачу (сторона, особо интересовавшая Эсквемелина) полагалась особая плата от 200 до 250 пиастров, если он достаточно хорошо знал свое дело и имел при себе тщательно собранный сундучок с медицинскими принадлежностями. Вдобавок имелся черновой набросок страховки на случай ущерба, нанесенного ножом хирурга или вражеской пулей. Эти страховые полисы расценивали утерянные члены в зависимости от их полезности в битве. Так, дороже всего ценилась правая рука — в 600 пиастров или шесть рабов. Потеря левой руки или правой ноги приносила 500 пиастров (для левшей исключений не делалось). Левые ноги шли по 400 пиастров, а глаз и палец, как ни странно, оценивались одинаково, по 100 пиастров за каждый. Все эти выплаты и страховые суммы вычитались из общей стоимости добычи (Эсквемелин называл ее «капиталом»), захваченной в набеге. После всех вычетов остаток делился между пиратами. И в этом случае точно определялась доля каждого: капитан получал пять или шесть частей, старший помощник — две части, обычный матрос — одну, а юнги — половину. Юнгам приходилось нелегко: согласно «Истории», на них возлагалась обязанность оставаться на борту приговоренного корабля и поджигать его, после чего их подбирало пиратское судно.

Таков был мир пиратов, представший перед читателями Эсквемелина — странное и дивное место, вполне в традициях всего, что они читали и слышали о легендарных Антилах, и вполне естественно, «История буканьеров» скоро стала источником легенд. Больше того, она открыла шлюзы издательской лихорадки. В годы после публикации разоблачений Эсквемелина многие отставные пираты выпустили собственные воспоминания о жизни на Карибах. Некоторые из этих авторов-последователей тоже были врачами — возможно, потому, что среди пиратских шаек они были наиболее грамотны и способны описать свои приключения. Сменив кортик на перо, они расцвечивали описания Эсквемелина или выдавали за свои украденные у него отрывки, перенося читателя в места, где Эсквемелин никогда не бывал. Мало-помалу повести пиратов становились все экстравагантнее, гравюры, сопровождавшие текст, все более жуткими, а различие, проведенное Эсквемелином между буканьером и пиратом, затерялось под лавиной синонимов и эвфемизмов. Случалось, сквозь эту пелену вымыслов просвечивал доказанный факт: например, Ганс Слоун, в то время молодой врач на Ямайке, описывал больного и дряхлеющего Генри Моргана. Слоун увлеченно собирал коллекцию флоры и фауны Вест-Индии и вел дневник, который со временем лег в основу библиотеки Британского музея, и тут его пригласили посетить и осмотреть экс-пирата. Он нашел Моргана «худым, с землистой окраской кожи, глаза желтоватые, живот выдающийся, или выпуклый». Старый нечестивец жаловался на типичные симптомы последствий распутства: потерю аппетита, тошноту, слабость и понос — и Слоун правильно диагностировал излишнее «пьянство и ночную жизнь». Он прописал пугающий список мочегонных и слабительных, в том числе корень горечавки, льняное семя и жир скорпионов. Но Морган не желал отказываться от привычных удовольствий, и вместо этого обратился к негру-колдуну, каковой, как с разочарованием отмечал Слоун, «поставил ему клистир с мочой и облепил его с ног до головы глиной с водой, чем усилил кашель. Тогда он отказался от черного доктора и послал за другим, который посулил ему исцеление, но больной продолжал слабеть, кашель усиливался, и вскоре он умер». Это был 1688 год, когда эсквемелиновская «История» с ее мрачной легендой о Моргане выдержала уже пятое издание. Век буканьеров был на закате, но его влияние на миф Золотых Антил еще не иссякло. Вновь великие иллюзии воспламенялись благодаря рассказам людей, подобных Эсквемелину, и на сей раз их жертвой пали упрямые шотландские инвесторы, возмечтавшие о согретых солнцем богатствах теплого Карибского моря. Возродила эту потрепанную временем иллюзию странная компания: бывший пират, обошедший вокруг света, еще один пиратский судовой врач, а также эксперт в делах индейцев и учредитель акционерного общества, помогавший созданию Английского банка.

Летом 1681 года молодой врач по имени Лайонел Уофер пережил немало смертельно опасных приключений, и это неожиданно оказало влияние на миф о Золотых Антилах. Все началось с того, что Уофер в компании примерно сорока потрепанных английских буканьеров пробивался сквозь густые залитые дождями леса Панамского перешейка, возвращаясь из набега на Тихоокеанское побережье. Лесная сырость пропитала порох, который несли с собой буканьеры, и один из них попытался просушить свой пороховой запас на серебряном блюде над костром, но не уследил за ходом тонкой операции, и порох воспламенился. Лайонелу Уоферу, сидевшему рядом, досталась вся сила взрыва. Взрыв сорвал кожу с колена, обнажив кость, сильно обжег бедро и временно превратил пострадавшего в калеку.