Мы высадили Демиануса там, где он нас попросил, — на восточном берегу острова Хальмахера, откуда он мог вернуться домой пешком и, таким образом, избежать изнурительного морского перехода на Тернате. Ему повезло. Если даже на пути туда он страдал от морской болезни и беспокойства, то, останься он с нами на борту «Альфреда Уоллеса», ему бы тем более не поздоровилось. Во-первых, мы — впервые за всю экспедицию — наскочили на коралловый риф. Столкновение произошло поздно вечером, когда мы очень неторопливо скользили по водной глади, так что обошлось без каких-либо неприятных последствий. Но пришлось потратить время на то, чтобы снять судно с рифа и найти более глубокую протоку, в результате чего мы еще копошились у берега, когда совсем стемнело. Островки вокруг сливались в одну темную массу. Подводные рифы подходили так близко к днищу «Альфреда Уоллеса», что иногда мы явственно чувствовали скрежет рулевых весел о скалы. В эту ночь нам плохо спалось, и на следующий день, когда с моря задул ветер, а мы как раз оказались у подветренного берега, пришлось несладко, особенно после недосыпа.
Слева от нас лежал длинный скалистый берег острова Хальмахера, с чередой крутых обрывов, и не было ни залива, ни какого-либо подобия пристани, где мы могли бы найти убежище. Дно моря очень круто обрывалось у берега вулканического острова, так что мы не могли встать на якорь, чтобы нас не выбросило на прибрежные скалы. Когда ветер с моря усилился, задувая с правого борта, море стало неприветливым — поднялись волны, сносившие наше суденышко все ближе и ближе к скалистому берегу.
Поворачивать и уходить через северный мыс в открытое море было слишком поздно; все, что оставалось, — пробираться дальше вдоль берега, стараясь по возможности держать курс параллельно скалам и не давать ветру относить нас к берегу. Час за часом мы гадали, не сужается ли промежуток между судном и берегом, не становится ли ветер сильнее и не изменилось ли его направление так, чтобы мы могли идти более безопасным курсом. В этом отношении как раз неглубокая осадка и небольшой вес прау с острова Кай были недостатками. Наше суденышко не предназначалось для того, чтобы выдерживать суровую непогоду. Весь день и почти весь вечер «Альфред Уоллес» лавировал вдоль берега, прыгая по волнам, — мы будто катались на американских горках. В какой-то момент лодку тряхнуло так, что рулевого, который стоял на крошечном мостике, подбросило в воздух. В следующую секунду он уже летел вниз, а его рабочее место погрузилось под воду, затопленное нахлынувшими волнами, чтобы в следующий момент вынырнуть вновь. Стоять на мостике было слишком рискованно, каждую секунду можно было угодить за борт, так что рулевой сел на палубу, прижавшись к веслам, и при каждом нырке кормы окунался в воду — к счастью, достаточно теплую.
Приготовление пищи на палубе, прыгающей в разные стороны — дело непростое, даже после десяти недель жизни на борту. Очередная кастрюля и крышка от чайника были унесены порывом ветра, и на Буди этот шторм — самый серьезный за его краткую морскую карьеру — произвел сильное впечатление. Он свернулся клубочком под навесом из пальмовых листьев, пока Джо и Леонард готовили ужин из риса и консервированного мяса, самый простой, который нужно было съесть сразу же — иначе содержимое наших тарелок могло достаться рыбам. Время от времени особенно крутая волна выкатывалась из темноты и разливалась потоками по передней палубе. Сразу после этого струи воды обрушивались в передний трюм и просачивались вниз сквозь щели в палубе. Тогда вахтенным приходилось с помощью трюмной помпы откачивать воду, так как только легкость суденышка и точная регулировка парусов могли обеспечить безаварийное прохождение вдоль берегов Хальмахеры. А без маленького подвесного мотора, который позволял удерживать курс движения круто к ветру, нам и вовсе пришлось бы несладко. Во времена Альфреда Уоллеса, когда паруса делали из рогожи и они были далеки от совершенства, а для удержания на курсе приходилось обходиться только веслами, такие погодные условия привели бы к катастрофе — лодка наверняка разбилась бы о скалы.
Так что, когда на рассвете за пеленой дождя прямо по курсу стал постепенно вырисовываться серо-черный пик вулкана Гамалама, мы уже с ног валились от усталости и болтанки. У подножия вулкана, достигающего в высоту 1721 метра, с клубящимся над вершиной облаком и прорытыми в вулканическом пепле канавами вдоль склона, лежала пристань Тернате, и здесь в 9 утра 25 мая мы бросили якорь, намереваясь отыскать последнее звено в цепочке торговли птицами.
В поисках дома главного торговца птицами на Тернате мы свернули с главной дороги, ведущей через южные пригороды, и углубились в лабиринт маленьких боковых улочек и прижавшихся друг к другу домиков, череда которых тянулась до самого пляжа. Один крутой поворот следовал за другим, и наконец мы подошли к хорошенькому, чистенькому бунгало с верандой, отделанной кафельной плиткой. Домик был, как и все остальные, зажат между соседними, и нигде ни таблички, пояснявшей, что здесь расположена штаб-квартира торгового предприятия, хотя Хадж Муслим Кадир хорошо известен на центральном рынке Тернате среди мелких розничных торговцев, которые продавали попугаев, лори и какаду. Любой мог войти в большой ангар, расположенный в центре главного рынка, выбрать птицу из дюжины выставленных на продажу, заплатить скромную сумму и вынести купленную пленницу на таком же насесте, какой наш «пират»-птицелов из Лаби-Лаби использовал в джунглях острова Хальмахера для переноски подсадных птиц. Но что касается крупных сделок, все говорили, что мы должны идти к Хадж Кадиру — он занимается оптовой торговлей.
Хадж Муслим Кадир носил тяжелые очки с такими толстыми линзами, что его глаза казались неестественно большими. Также у него была манера нервно озираться по сторонам, что придавало его облику оттенок беззащитности. На визитке этого сухощавого человека пятидесяти с небольшим лет, уроженца Сулавеси, значилось, что он занимается поставками птиц не запрещенных к торговле видов. В его гостиной, служившей одновременно офисом, бросался в глаза висящий на стене, выпущенный международным обществом охраны дикой природы постер с изображением всех видов птиц, которых запрещено продавать или покупать в Индонезии.
Для человека с более циничным складом ума этот постер, кроме того, содержал ценную информацию о том, какие виды птиц могли бы принести наибольшую выгоду при торговле ими в обход закона. Однако Хадж Кадир без каких-либо колебаний заявил, что он принимает все меры к тому, чтобы через его фирму не совершались сделки по продаже птиц запрещенных видов. Он только что вернулся из длительной поездки в Амбон, где провел много времени, добиваясь продления официальной лицензии, которая позволяла ему отсылать с Тернате раз в три месяца тысячу белых попугаев. Это число, хотя Хадж Кадир, вероятно, не подозревал о том, было насмешкой над всей официальной статистикой. По международному соглашению, разрешенное к вывозу количество белых какаду составляло тысячу штук в год для всей Индонезии! А Хадж Кадир посылал столько птиц каждые три месяца из одного только города, имея на то официальное разрешение. Да никто и не считал, сколько в точности птиц отсылалось за один раз.
На самом деле Хадж Кадир — выдающийся пример добропорядочного торговца птицами. Он, во всяком случае, заботился о том, чтобы получать сертификаты для продажи и покупки попугаев, какаду и других видов. Большинство мелких торговцев, как и контрабандисты, не затрудняли себя приобретением разрешений. Как с грустью сказал один мелкий чиновник в отделе окружающей среды на Тернате, на каждую птицу, пойманную и проданную легально, приходится по тысяче птиц, проданных с нарушением закона.
Хадж Кадир с удовольствием продемонстрировал нам свои хозяйственные постройки. Дверь из гостиной открывалась прямо в длинный сарай с цементным полом, вдоль стен до середины высоты стояли клетки для птиц — каждая около 1,2 метра в высоту и метр в ширину. Всего клеток было около сорока, и хотя большинство из них пустовало, примерно десять штук были заполнены птицами, готовыми к отправке. Красные лори и какаду — десятки птиц были набиты в клетки так плотно, что едва могли пошевелиться. Дюжины блестящих черных глаз смотрели на нас сквозь редкие прутья решетки; стоял оглушительный шум — бесконечное кудахтанье, взвизгивание и перекрикивание пленных птиц, ссорящихся за каждый дюйм пространства. Последние двадцать лет, сказал Хадж Кадир, он торгует птицами в этом здании, и многие удивлялись, как он терпит этот нескончаемый шум.
