«Огигия» означает «древний»; в описании этого острова много фантастического. Он лежал далеко в море, и на нем жила в сказочной пещере Калипсо.

В такой вот волшебной обстановке Улисс обрел приют у Калипсо, чье имя — тоже метафора, ибо оно означает «та, что скрывает». «Одиссея» заточает здесь Улисса на семь долгих лет. Что он делал, как проводил время, нам неизвестно, мы узнаем только, что он разделял ложе с Калипсо и все больше тосковал по дому. Сидел одиноко на прибрежном утесе, «горем, и плачем, и вздохами душу питая и очи, полные слез, обратив на пустыню бесплодного моря».

В конце концов, подчиняясь воле Зевса, Калипсо снабжает Улисса инструментом и наставляет, как сделать плот. Сразу поэма словно оживает, излагая процесс создания плота так же подробно, как описывала жизнь на борту галеры на прежних этапах странствия. Пусть Улисс очутился в фантастической стране, однако составитель «Одиссеи» не может удержаться от желания выставить напоказ свое знание древнего судостроения. Получив обоюдоострый медный топор на рукояти из оливкового дерева, Улисс срубил два высоких, сухих, «для плаванья легких» ствола. Уровняв и обтесав бревна, просверлил в них буравом отверстия, чтобы соединить шипами, и связал брусьями для большей прочности. Укрепил на палубе вертикально доски по бокам и обшил их плетнем из лозы подобно тому, как и в наши дни небольшие грузовые суда иной раз наращивают надводный борт брезентом для отражения гребней высоких волн. Поставил мачту, приладил рулевое весло и сшил парус из принесенного Калипсо куска парусины. «Устроивши парус (к нему же все, чтобы его развивать и свивать, прикрепивши веревки)», Улисс спустил свой плот по каткам на воду.

Приведенное описание — деловое и реалистичное — являет полный контраст лишенному конкретности, туманному изображению Огигии. Единственное, что можно отнести в разряд чудес, — четырехдневный срок, за который Улисс управился со строительством.

Согласно поэме, Калипсо снабдила гостя припасами, дав ему два бурдюка — один с вином, другой с водой — и мешок с хлебом «и разною лакомой пищей». Будучи богиней, она позаботилась и о том, чтобы Улиссу в его одиночном плавании не изменял попутный ветер. Семнадцать дней и ночей сидел он на руле, не смыкая глаз:

Перед нами первый в «Одиссее» и единственный случай, когда излагается довольно точное наставление для плавания по звездам, единственный и достаточно курьезный, чтобы возбудить подозрение. Вдруг нам описывают приемы астронавигации, тогда как до этой поры курсы указывались приблизительно, о них надо было догадываться по направлению ветра или по деталям берега вроде мысов, что представляется естественным для мореплавания микенской эпохи. Определение курса по звездам не согласуется со всеми прочими местами «Одиссеи», где речь идет о навигации. Перечень созвездий — Орион, Воот (Волопас), Медведица, Плеяды — наводит на мысль о гораздо более поздних временах, скажем, эпохе Гомера, VIII–VII веках до н. э. Вообще все путешествие Улисса после острова Калипсо плохо увязывается с остальными эпизодами великого странствия. До сих пор путевое время точно не обозначалось или делилось на короткие реалистичные отрезки. Теперь же, на небольшом, наскоро сколоченном плоту, который понадобился лишь для того, чтобы Улисс мог оставить загадочную Огигию, он плывет семнадцать дней, несравненно больше любого другого пройденного им этапа, будь то вместе со всеми кораблями итакской флотилии или на последней оставшейся галере. Причем плывет в открытом море, что опять-таки противоречит обычной для микенских галер практике прибрежного плавания. Сначала — невероятный случай — он, цепляясь за киль и мачту, добирается за девять дней до Огигии, затем отправляется в плавание, которое выглядит нереально и воспринимается как чистый вымысел. Вся эта часть повествования кажется поздним добавлением.

Подозрение усиливается, когда пытаешься на деле определить направление по звездам и дистанцию, которую Улисс мог пройти за семнадцать дней. В Средиземном море человек, оставляющий Большую Медведицу (единственное созвездие, «никогда не купающее себя в волнах океана», то есть не опускающееся за горизонт) по левую руку и правящий на Плеяды или «нисходящего поздно Воота», идет курсом ост-норд-ост. Допустим, что плот семнадцать дней шел со скоростью 40 миль в сутки, — получится 680 миль, весьма скромная цифра, если учесть, что не было ночевок на берегу. Однако тотчас бросается в глаза явная несуразица. В Средиземном море невозможно плыть курсом ост-норд-ост более 400 миль, не встречая суши. Здесь попросту нет таких просторов. Уменьшим среднюю скорость почти до темпа дрейфа — 20 миль в сутки, получится 340 миль, что только-только укладывается в реальные масштабы, но тогда мы должны пренебречь утверждением, что Калипсо на все семнадцать дней обеспечила своего гостя попутным ветром.

Исходя именно из самой малой скорости, принято было помещать обитель Калипсо на лежащем в 350 милях к юго-западу от Итаки острове Гоцо. Сам по себе этот остров ничем не оправдывает такое отождествление. На северо-западном берегу Гоцо, над выстланным красноватым песком приветливым пляжем вам покажут «пещеру Калипсо». Но «пещера» настолько разрушена эрозией, что виден лишь небольшой навес, и нет ни археологических свидетельств, ни каких-либо намеков в местном фольклоре, которые можно было бы истолковать в пользу существующей гипотезы. Аполлоний Родосский, записавший сказ о Ясоне и аргонавтах, считал, что обитель Калипсо («Нимфея») находилась где-то у южных пределов Адриатического моря, и не исключено, что он прав. У него читаем, что Ясон, идя на юг вдоль побережья нынешней Албании, видел на горизонте Нимфею, обитель могущественной Калипсо. Хотя Аполлоний писал много позже Гомера, он мог располагать более ранним, не столь искаженным вариантом мифа. Огигия у входа в Адриатику (кое-кто привязывает ее к албанскому острову Сасено) вписалась бы в ряд географических пунктов «Одиссеи», сосредоточенных в области Северо-Западной Греции. Но ведь как бы мы ни примерялись к Огигии, «древней земле», она остается иллюзорной. Перед нами сугубо стилизованная топография и обстановка; детали прибытия и отбытия Улисса, продолжительность и направление его плавания практической проверке не поддаются. В реальном мире нет места для идиллической обители Калипсо.

Небылицей отдает и рассказ о следующем, предпоследнем заходе Улисса, причем разочарование усугубляется тем, что большое число физических деталей как будто позволяет опознать описанное место. На восемнадцатый день одиночного плавания Улисс увидел вдали «горы тенистой земли… черным щитом на туманистом море» и взял курс на эту землю. Однако его заклятый враг, бог морей Посейдон, предпринял последнюю попытку уничтожить странника. Нагнав волну своим трезубцем, он вызвал жестокий шторм. Небо покрылось тучами, ветры дули со всех сторон, наконец с севера на хлипкий плот обрушился могучий шквал. Огромная волна закружила плот, вырвала из рук Улисса руль и самого его сбросила в воду. Ветер сломал мачту и унес далеко в море рей и парус. С великим трудом вынырнув на поверхность, «из уст извергая морскую горькую воду», Улисс ухитрился взобраться обратно на плот, который бросало волнами туда и сюда. В конце концов, читаем в «Одиссее», Улисса увидела морская богиня Левкофея. «С моря нырком легкокрылым она поднялася, взлетела легким полетом на твердо сколоченный плот…» и вручила Улиссу чудотворное покрывало. Завернувшись в него, он должен был оставить плот и плыть к берегу, не страшась никаких бед. Сказав это, богиня вновь погрузилась в море.