Степан поднял бадью со свечой, стоявшей на полу:

— Пошли отсюда, а то неровен час, спадёт искра от свечи…

— Не спадёт, — уверил его Малой. — Она ж в бадье… Ты шибко не качай её, чтоб не выпала ненароком. Мы устроили всё, как задумали. Будет ляхам знатное угощение…

— Не отсыреет зелье? — спросил Степан более сведующего в военном деле товарища. — Сыро в погребах…

— За час ничего не сдеется. А там подпалим и…

— Справится ли Никитка с поручением? — вздохнул Степан. — Не знаем, как получится, сумеет ли удрать…

— Не рви душу, Степан. Бог не позволит ляхам одержать верх. Посуди сам — Троица сколько времён держится, а не возьмут её супостаты… Бог не даёт…

Малой оборвал речь, прислушался — ему показалось, что кто-то звякнул железом.

— Обманулся, — проговорил он, поворачиваясь к Степану. — Кажись, уже рассвело. Скоро ждать гостей.

— Они сейчас лопают от пуза, а у нас с вечера во рту маковой росинки не было, — вздохнул Степан.

У него от голода подвело живот.

— Потерпи. Ещё наедимся и напьёмся…

Филька поправил свечу в бадье и остановился в нерешительности — они пробирались узким коридором.

— Ты иди, Степан, в дальний угол, — вдруг проговорил Малой. — Если чо — поможешь Никитке.

— А ты?

— Я один справлюсь. Что уж не запалю зелье?

— Смотри.

— А чо смотреть. Как ляхи окажутся у вас под боком, так проухай раза три филином. Я буду знать, что пора.

— Быть по твоему, — ответил Степан. — А пока прощай, не знаю свидимся ли?

— Свидимся, — рассмеялся Малой. — Если не на этом, то на том свете обязательно.

Степан запалил от свечи Малого маленький восковой огарок и пошёл по широкому сводчатому коридору в дальний конец кладовых. По бокам в земляных нишах стояли кади, когда-то полные огурцов или капусты, а сейчас пустых, но не выветриваемый запах квашений ещё витал в спёртом воздухе.

Когда огонёк Степановой свечи потонул во мраке, Филька отошёл в сторону и спрятался в потайном углу, за широкими досками, в тесной каморе, где были сложены склизлые булыжники, берёзовые кружки, не выброшенные в мусор, полусгнившие клёпки от кадок, накрыл бадью со свечой остатком найденной широкой доски и стал ждать появления ляхов, ведомых Никиткой к подземному ходу.

7.

Когда Никита сообщил пану полковнику о том, что Покровский и Троицкий монастыри на самом деле сообщаются друг с другом подземным ходом, радости Пшемульского не было предела, но он скрыл её от посторонних. Расспросив ещё раз паренька досконально о подземелье и не уличив того во вранье, пан решил проверить слова русского оборвыша, послав в подземелье на разведку тридцать лучших волонтёров, а в проводники им дав этого самого парня. А до тех пор, пока он не соберёт желающих попытать счастья под землёй, он распорядился запереть Никитку в кладовку матушки игуменьи. Поэтому Малой со Степаном больше с мальчишкой не встретились и не знали, как будут развиваться действия, и всё предприняли на свой страх и риск.

Как они и предполагали, утром пан полковник вышел на крыльцо игуменской кельи, перед которым собралось до полусотни гайдуков добровольцев, которым предстояло обследовать подземелье. Каждый был вооружён мушкетом и саблей, за плечами болтались торбы со снедью, у коих были факелы — короткие палки с накрученной на концы просмолённой паклей.

Полковник морщил лицо — ночью у него разболелся желудок. Вызванный срочно в покои лекарь дал каких-то порошков, заставил выпить противного зелья. Сначала боль притупилась, утихла, а к утру опять дала о себе знать. Полковник выпил порошков, набросил на плечи кунтуш, и вышел на крыльцо.

К нему подлетел вёрткий небольшого роста, весь в веснушках, молодящийся офицер, на которого Пшемульский возложил обязанности командира отряда. Тот когда-то командовал эскадроном польской конницы, но его гусары были перебиты, сам командир не просыхал от пьянства, никакие увещевания и взывания к шляхетской совести не помогали, и пан Пшемульский, знавший накоротке офицера Войцеха, как сына своего старого друга, а возможно, и дальнего родственника, приблизил его к себе в качестве своего рода адъютанта. Будучи всегда на глазах, молодой человек не решался ослушаться старого полковника, он всегда был при командире, и на пагубную привычку не стало времени. Правда, по вечерам, когда был свободен от службы, нет-нет он прикладывался к узкому горлышку фляжки с мальвазией или белым крепким вином, которое изготовлял его слуга из украинских крепостных.

— Люди готовы? — спросил Пшемульский. Верхняя губа вздернулась от боли, обнажив крупные лошадиные зубы.

— Так точно! — отрапортовал Войцех, красный от быстрого бега.

Полковник посмотрел на его красное лицо, бровь поползла кверху, но потом заняла прежнее место.

— Тогда выступайте, — провозгласил полковник. Опять тело пронзила колющая боль, и ему захотелось побыстрее вернуться к тёплой печи и побыть одному наедине со своими приступами. — Где парубок?

— Под присмотром казаков.

— Добже. Пусть вам матка бозка дарует удачу.

Он запахнул кунтуш и вернулся в келью.

Войцех соскочил со ступенек и развернул свою группу на сто восемьдесят градусов. Два казака привели Никитку.

— Веди нас, — сказал ему Войцех. — А вы, — обратился он к казакам, — смотрите за ним, чтоб не убежал.

— От нас не убежит, — ответил длинный казак в шёлковых шароварах, с красным поясом, перехватывающем узкую талию, с чёрными молодыми усами над губой, обнажённой саблей подталкивая Никитку вперёд.

Никитка повел их на западную сторону монастыря, где стояли бревенчатые амбары и клети для зерна. Войцех замыкал колонну, ежеминутно косясь на долговязого старика, семенящего рядом — своего слугу с тёплой накидкой в руках и торбой через плечо, в которую старик положил лопатку ягнёнка, каравай хлеба и штоф доброй горилки, без которой молодой пан не мог прожить и дня, прикладываясь втихомолку к стеклянному горлышку бутылки.

Подойдя к воротам, которые были сделаны перед входом у подножия холма, на котором располагалась обитель, Никитка остановился и сказал, что надо войти в них.

Казаки распахнули ворота, а Войцех приказал зажечь факелы.

— Веди! — коротко бросил он пареньку и тронул рукоять шпаги.

Никита оборотился к Покровскому собору, вздымавшему свою маковку с крестом саженях в двухстах от потайных ворот, перекрестился и ступил в прохладную темень. Чуть впереди него с факелом шёл поляк и по бокам двое, затем Войцех, а замыкали всю эту процессию около тридцати гайдуков тоже с факелами.

Пол в подземелье был естественный, никакого настила не было, стены и подпиравшие потолок балки и столбы были вытесаны из дубовых бревён, осклизлых и покрытых плесенью. Валялись изломанные, полусгнившие бадьи без дужек, коромысла, прямые и дугообразные, большие кади, почерневшие, пропитанные старым рассолом, — от подземелья веяло застоявшемся запахом старого, несвежего.

Никита провёл супостатов через узкую дверь, и они очутились в другом помещении, низком и небольшом, почему-то заваленным старыми лавками и конской гнилой сбруею.

— Какая вонь, — поморщился пан Войцех и брезгливо посторонился, чтобы не задеть плечом свисавшую с потолка позеленевшую, в паутине оброть.

Пройдя некоторое время длинным зигзагообразным коридором, они миновали квадратную кладовку, ряд помещений, и отряд упёрся в стену.

— Куда ты нас завёл, пёсья кровь, — выругался пан Войцех, видя, что дальше хода нет.

Никита указал рукой сбоку от себя:

— Вон творило, за ним ход.

Войцех вытер рукой вспотевший лоб, облегчённо вздохнул: ему подумалось, что они идут уже долго и мальчишка водит их по кругу.

Солдаты подошли к дубовым доскам, схваченным двумя перекладинами с кованными полосами, потянули за кольцо. Творило еле приподняли. За ним стояла густая темнота.

— Лезте кто-нибудь вперёд, — приказал пан Войцех. — Возьмите и мальчишку, чтобы не убежал.

В этот момент где-то в глубине подземелья неожиданно ухнул филин, да так раскатисто, что солдаты вжали головы в плечи, потом второй раз, и третий.