Евлампия отошла от божницы, рукой оперлась на оконный косяк. В молодости она была красива. Да и сейчас под тёмным монашеским платом, плотно охватывающим голову, на лице ещё оставалась прежняя красота, хоть и поблёкла, и кожа посерела, но глаза, большие и выразительные, говорили о прежнем достойном величии.

Кто бы мог узнать в ней младшую дочь боярина Ивана Васильевича Шапкина-Шарапова. Опричники Ивана Грозного казнили старого боярина вместе с двумя сыновьями, хоромы разграбили, двух дочерей отправили в монастыри. Анастасия Шарапова стала сестрой Евлампией. Сорок лет монастырского жительства… Она и не помнит ту жизнь у батюшки… Словно и не росла любимой дочерью…

Накинув на плечи меховой кожушок, она вышла из кельи и спустилась со ступенек на площадь. Покровский собор, возвышавший свою маковку вблизи Водяных врат, названных так не из-за того, что рядом под тесовым верхом поднимался сруб колодезя, а по причине того, что через эти ворота насельницы ходили по воду на реку Пажу, ключевая вода которой была не хуже, чем колодезная.

Евлпампия хотела, взявши Никандру обойти житницы и амбары, ютившиеся под бугром к оврагу, по которому протекал еле заметный ручей. Кое-каких припасов на зиму они наскребли, не Бог весть, как много, но можно было бедно прокормиться, не протянув ноги. Но как жито, горох и ячмень сохранить, ведь принесёт нелёгкая ляхов, начисто пограбят обитель, не посмотрят, что Боговым промыслом живут. Оскудели окрестные селения, народ подался куда глаза глядят, хоронятся в лесу, по оврагам. Некуда бежать — вся земля, все веси и грады под бесчинством иноплеменных войск.

Она опять услышала шум, привлекший её. У входа в трапезную нищий Фролка Кривой поймал Никитку за ухо и отчитывал его:

— А это за то, чтоб не городил напраслину. Будешь знать, чадо диавола.

Никитка морщился от боли, но не кричал.

К Фролке подошёл Степан, отолкнул нищего:

— Отпусти мальчишку, — сказал он ему. — Сам побираешься по подворьям, нашёл кров в монастыре, ешь чужой хлеб, и указываешь, барма ярыжка!

При монастыре были четыре отдельных кельи, предоставленные нищим. В них жили записные нищие, которые обитали в монастыре не один год ради пропитания. Фролка был один из них, слепой на один глаз, худой, низкорослый, кривоногий. Единственный глаз был как бурав, ввинчивающийся в собеседника. Нраву он был беззастенчивого. От него всегда пахло чесноком и луком и никогда не исчезающим запахом нечистого, исходившего из него даже после бани, куда регулярно запихивала весь сброд, приютившая их обитель.

Фролка рад был надрать уши мальчишке под общее настроение. Он давно имел зуб на Никитку. Нищий сам был нечист на руку и был замечен окрестными пареньками в злом умысле — года два назад уворовал он у монахини Палагеи убрус дюже цветаст и красовит. Он сорвал его с верёвки возле кельи монашки и хотел засунуть себе за пазуху, чтобы потом сбыть, но Никитка и ещё один мальчишка увидели это и засвистели. Фролка положил убрус на место, и никто не знал о его басурманстве, но мальчишки при встрече с ним всегда тихонько посвистывали, показывая этим, что не забыли проделок Кривого, и что его действи могут всплыть наружу. Поэтому сегодня представился удобный случай показать сорванцу, что не так он и чист перед людьми и Богом и тем более скрыть свой грех: Фролка первым зашёл в погреб, чтобы чем-нибудь поживится.

Плотник Степан, шедший от Северных ворот, где поправлял покосившиеся створы, тронул Никиту за плечо и сказал:

— Пойдём в Слободу.

Фролка, скособочив голову, глядел им вслед, потом сплюнул, растёр плевок ногой и заковылял к своей келье.

Плотник с мальчишкой по тесовым мостовинам спустились к Водяным воротам, вышли из них, Степан снял шапку и перекрестился, обернувшись, то же самое сделал Никита, и они пошли через мостик, чьи певучие брёвна были переброшены через реку Пажу, и поднялись на взгорок, где недалеко друг от друга стояли приземистые, почерневшие от дождя и ветра, крытые почерневшей соломой подслеповатые в одно, реже в два окошка лачуги.

Вкруг монастыря селились безземельные люди — бобыли, добывающие себе прокормление возле стен обители. От них и пошло название — Бобыльская слобода. Была она небольшая: по обе стороны Радонежской дороги в кривой ряд выстроились не больше дюжины дворов.

— Ты что делал в сестринских погребах? — спросил Степан мальчишку.

— Маманька хворая, а есть нечего… Шёл мимо погребов…

— Хотел утащить?

— Не знаю. И хотел и не хотел…

— И что у погребов?

— Когда подошёл, вижу Фролка накладку сбивает…

— И ты за ним?

— За ним.

— Поймал он тебя, а не ты его.

— Так вышло…

— Но если бы ты не увидел Фролку, залез бы в погреб?

Никита вздохнул:

— Залез бы, наверно. Голодно.

— У сестёр попросил бы подаяния. Хоть и люто ноне время, а в куске хлеба не отказали бы.

Никита хлюпнул носом:

— Больно есть захотелось.

— А сваливаешь на маманьку. Знала бы она розог бы всыпала.

— Дядька, Степан, не говори уж ты… маманьке.

— Я-то не скажу. — Степан надвинул шапку на глаза Никите. — Не бойся. Но ты не воруй. Не гоже христианину воровать.

— Я ж не воровал. Я только хотел.

— Раз помыслил уже согрешил в сердце…

Они поровнялись со Степановым жилищем, почти новой избой, с квадратными оконцами с наличниками, с крыльцом с балясинами, под двускатной крышей.

— Я в лес по дрова, — сказал Степан. — Не увяжешся со мной? У маманьки поди и дров не запасено?

Никита обрадовался:

— Пойду. Какую никакую, а вязанку принесу.

— Тогда собирайся и жди меня.

Окрестные монастырю крестьяне жили худо. Ещё по весне налетевшая шайка казаков и ляхов увели с подворьев всю скотину и теперь захудалой лошадки на семь вёрст ни у кого не осталось. По дрова в ближайший лес ходить приходилось пешком. А на горбу много ли на зиму натаскаешь! Степан вздохнул, засунул за пояс топор, взял худые рукавицы и вышел на улицу, где его ждал Никита.

Они миновали небольшие огороды, шмыгнувши в проулок между избами квасника Нелюба Парфёнова да колпачника Давыдки Пименова и за круглым польцом заступили в лес, где монастырём была выделена небольшая делянка, на которой могли набирать валежника жители слободы.

Степан, оглянувшись по привычке, хотя знал, что окрест никого нет, срубил две небольшие осинки и сделал и них волокушу, привязав поперечины взятой из дома вервью.

— Ну вот, Никита, — сказал он, — клади валежник, мелкие сушины.

Они стали собирать валежник, Степан топором срубал небольшие сушины, перерубал их и клал на волокушу. Скоро она была полна дров. Степан попробовал протащить её несколько шагов.

— Будет, — сказал он. — Больше не дотянуть. Сейчас перевяжем, чтоб не упали дрова, и в путь.

Он перевязал тонким сыромятным в две нити плетённым ремнём дрова, взялся за жерди. Волокуша, кренясь на неровной почве, тащилась за плотником. Никита, видя, как дядька Степан тяжело тащит воз, стал помогать ему. С отдыхом они через час дотащили волокушу до слободы.

2.

Били в сполошный колокол. Удары разносились над монастырским холмом, над бревенчатыми кельями, проносились над Пажей и терялись в густом окрестном лесу.

Из покосившихся изб слободы выскакивали не сумевшие утечь под стены Троицы люди, на ходу запахивали одежонку, бежали к Водяным воротам. А набат гудел над окрестностями, вспугивая вороньё с высоких сосен.

Люди крестились, не зная, что произошло и шептали:

— Господи, спаси и пронеси лихое! Спаси и пронеси!..

На Соборной площади собрался народ, оставшиеся монахини, всего числом не больше сотни.

— Пошто трезвонили? — вопрошали крестьяне друг друга, не видя того, кто бы им мог сказать, что случилось. — Пожар где, али ещё что?

Из кельи вышла матушка Евлампия с коренастым мужичком в войлочной шапке, отороченной беличьем мехом.

— Гонец прибыл из Подушкина, — сказал она, кивнув на мужичка. — Говори! — обратилась она к нему.