— Да что ты, Сережа! Почему? Думаешь, чекисты ошибаются, подозревая вредительство? Веришь, будто и правда это место проклято?

— И место не проклято, и ничего они не подозревают, Анечка, — с горечью объяснил ей муж. — Насчет вредительства — это все злостные выдумки, чтобы оправдать провал строительства. Видов — честный человек! Грош мне была бы цена, как руководителю, если бы не умел разбираться в людях. Но какие-то инженерные ошибки академик явно допустил.

— А что тебя удивляет? — продолжал он. — Разве мало расстреляли достойных людей и за меньшие грехи, — он скорбно опустил голову. — У Мамеда тоже неприятности продолжаются. А ведь таких коммунистов, как он, на Востоке мало!

— Так что же это выходит? — еле слышно произнесла Анна Михеевна. — Неужели вредители завелись там, наверху?

— Скорее, беспощадные карьеристы, для которых жизнь человека — ничто! — нахмурился муж. — Им ведь нужно объяснить народу, почему допускается так много ошибок, почему до сих пор не видно плодов революции. Вот они и приносят в жертву часто ни в чем неповинных людей. Сейчас каждый может угодить в эту мясорубку!

— Но как же тогда они думают построить Дворец Советов, если пересажают специалистов? Ведь академик Видов у нас самый лучший?

— А я теперь не уверен, что его и правда хотят построить. Слишком дорогое строительство, а у государства есть заботы и поважнее, — с усмешкой ответил Сергей Ильич. — Думаю, они от этой затеи уже отказались, а вину за погубленные средства решили свалить на строителей.

Тогда Тёма счел его слова святотатством, даже мысли не допуская, что строительство Дворца Советов может не осуществиться. И лишь через много лет убедился, что отец оказался прав.

Середина тридцатых вошла в историю как «годы сталинских репрессий», однако остается вопрос — правильно ли связывать их беспрецедентно массовый характер с именем главы государства. Слишком очевиден карьеризм подлецов, засевших в тогдашних органах безопасности, которые, стремясь выслужиться перед вождем, искусственно раздували размеры оппозиции режиму и беззастенчиво стряпали клеветнические дела против партийных и советских работников.

Особенно преуспел в этом и сыскал мрачную славу нарком внутренних дел Ежов. Развернутая этим кровожадным карликом кампания по уничтожению партийно-хозяйственного актива и военачальников так и называлась: «взять врага в ежовые рукавицы». Несомненно, вина Сталина, и немалая, есть в том, что дал слишком большие права и ослабил контроль за НКВД, что и привело к массовому террору. Но, ликвидируя своих личных врагов и противников режима, дальновидный политик не мог санкционировать поголовное уничтожение руководящих работников высшего и среднего звена советской власти и тем более командного состава Красной Армии.

Со своими личными врагами он расправился беспощадно, невзирая ни на какие заслуги. Даже с соратниками Ленина — Зиновьевым и Каменевым, а также с самим Троцким, который руководил Октябрьским восстанием в Петрограде и был главнокомандующим Красной Армией в Гражданскую. Загадочно погибли видные партийные лидеры Киров, Фрунзе и другие, которые могли быть его соперниками. Был уничтожен также Бухарин — молодой и очень популярный партийный идеолог. Все это были потенциальные конкуренты, угрожавшие его личной власти.

Но репрессировать широкие массы честно работавшего и преданного ему партийно-хозяйственного актива у Сталина не было необходимости. Тем более обезглавливать армию, уничтожая ее лучшие кадры в то время, когда страна готовилась к обороне от набирающего силу и все более наглеющего фашизма. Ходили упорные слухи, что массовые аресты военачальников во главе с героем Гражданской маршалом Тухачевским — это ловкая провокация германской разведки, подсунувшей НКВД клеветническую фальшивку, которую карьеристы подхватили и раздули.

Тем не менее по всей стране прокатилась волна массовых арестов «врагов народа». Причем вместе с ними репрессировали также членов их семей. Один за другим шли громкие судебные процессы. Сначала — над «троцкистско-зиновьевской бандой», потом — над «военной оппозицией». Могли схватить любого, знакомого с арестованными, по доносу завистников и недоброжелателей. Люди жили в постоянном страхе. В любой день могли прийти.

Однако была надежда, что семью Сергея Ильича Наумова эта беда обойдет стороной. И для нее имелось веское основание: Инна выходила замуж не за кого-нибудь, а за крупного начальника, работающего в самом НКВД.

Николай Петрович Горбак носил два ромба в петлице, а это соответствовало званию «комдива» и указывало на его высокое служебное положение.

— Боюсь, как бы ты теперь не зазналась, Инночка, — полушутя сказала Анна Михеевна сестре, когда та в очередной раз заскочила к ней посоветоваться накануне свадьбы. — Ты ведь у нас становишься генеральшей, и теперь небось нос задерешь!

— Да ты что, Аня, какая там генеральша! — хмыкнула счастливая невеста. — И какой из Коли генерал?

— Самый настоящий! Командир дивизии — это в армии генерал. Высокий чин, — усмехнулась сестра. — Так что тебе есть чем гордиться.

— Твой тоже занимает высокую должность. Слава Богу, у нас нет этого — чинопочитания, — небрежно махнула рукой Инна. — Между прочим, я, не в пример тебе, комсомолка и своего Коленьку люблю не за должность, а за то, что он, — она запнулась, подбирая слово, — очень милый!

— Выходит, у тебя с Николаем еще больше любовь, чем была с Леней? — не удержалась Анна Михеевна.

Видно, стрела попала в цель, потому что радостное выражение с лица Инны сразу исчезло. Леня, талантливый пианист, был другом юности сестры и, как догадывалась Анна Михеевна, ее первым мужчиной. Они уже собирались пожениться, когда неожиданно его послали на какой-то конкурс за границу и он оттуда не вернулся. Лишь спустя полгода от него с оказией пришло письмо с объяснениями, в котором он клялся Инне в вечной любви, обещая со временем и ее «вызволить из советской неволи».

К таким людям, которых называли «невозвращенцами», все относились как к предателям родины, и за связь с ними преследовали. Инна бурно переживала потерю любимого, была даже на грани самоубийства. Однако, сумев справиться со своим горем, не простила Лене того, что променял свою невесту на прелести зарубежного рая. Он еще долго пытался вести с ней переписку, но она рвала его письма не читая, и они перестали приходить.

— Леня всегда останется в моем сердце потому, что он — моя первая любовь, — честно призналась Инна старшей сестре. — Но только с Колей я ощутила, что такое женское счастье…

Замужеству Инны можно было позавидовать не только потому, что выходила за высокопоставленного чекиста с двумя ромбами в петлицах, имевшего хорошие продовольственные пайки и другие важные привилегии. Ему дали ордер на отдельную квартиру, что по тем временам было невероятным счастьем, такое редко кому выпадало. Для разношерстного народа, плотно населявшего коммуналки, проживание без соседей казалось несбыточной мечтой.

Горбак был скромным человеком и после развода с первой женой, просил лишь предоставить ему такую же комнату в общей квартире. Но в результате массовых арестов и конфискации имущества у «врагов народа» по всей Москве освобождалось много жилой площади и ему повезло. Предоставили не только двухкомнатную квартиру какого-то расстрелянного директора завода, но вместе с обстановкой и всем, что в ней было.

Николай Петрович и Инна из-за отсутствия жилья долго тянули со свадьбой, и тем более были счастливы, когда то, что предстало перед глазами, когда они приехали, получив смотровой ордер, превзошло все их ожидания. Квартира была небольшой, но очень уютной. И замечательно обставлена. И столовая со старинной мебелью из дуба, и маленькая спальня из светлой карельской березы.

Но особенный восторг у Инны вызвали два предмета в столовой. Пианино — она неплохо играла — и огромная, во всю стену, картина: скакуны в знойной пустыне. Было видно, что она принадлежит кисти большого мастера. Полы в комнатах были покрыты прекрасными коврами ручной работы.