Хан Мухаммед-Рахим был мужчиной рослым и «широким в кости», говорили, что никакая лошадь не могла его везти более двух часов кряду. После приветствий он спросил через переводчика: «Зачем ты приехал и какую имеешь просьбу ко мне?»

Муравьев почтительно отвечал заученной речью о том, что послан победителем персов, отвоевавшим у них земли и крепости на Кавказе, с письмом для хана, которое он имел честь вручить ему. Хан подтвердил, что читал письмо, и попросил рассказать то, что, как было написано в письме, ему велено передать на словах при личной встрече. Капитан повел речь о новом караванном маршруте, ведущем не к Мангышлаку, а к Красноводску, где русские намерены устроить торговую гавань.

Хан согласился, что этот путь короче, но тут же привел резоны «против». Мангышлакская дорога для хивинских караванов привычнее и безопаснее, так как проходит через земли его подданных, в то время как туркмены-иомуды ему не подчинены и склонны поддерживать персов. Дорога к Красноводску опасна для хивинских караванов, и он не согласен подвергать своих людей риску.

Муравьев согласился, что туркмены народ воинственный и малоуправляемый, но они отлично понимают язык силы. Средства же убеждения туркмен Россия хану предоставит: свинец, порох, даже орудия. На это хан ответил, что свинец, порох и, как посол мог заметить, пушки у него имеются собственные. Тогда Муравьев стал просить хана отправить в Тифлис к главнокомандующему Ермолову нескольких надежных людей для ведения переговоров, а сам он, тотчас же по возвращении, будет послан в столицу, с докладом императору о том приеме, который ему оказали в Хиве.

«Я пошлю с тобой хороших людей к главнокомандующему, — пообещал хан, — ибо сам желаю, чтобы между нами утвердилась настоящая и неразрывная дружба. Хошь гелюбсен!»

После этого возгласа следовало кланяться и уходить. Муравьева снова вывели из кибитки и повели в Чернюш-хане, куда пришли мехтер и ходжаш-мегрем; слуги-фераши тут же подали подносы с фруктами и сахаром, принесли чай. За чаепитием завязалась беседа на политические темы. Посла спрашивали о войне с Персией, сколько на Кавказе русские держат войск, не бунтуют ли персы, пытаясь нарушить мир. Муравьев отвечал, что войск в Кавказском корпусе до 60 тысяч человек, не считая всадников иррегулярного ополчения, к услугам которого не прибегают, поскольку это презираемое войско беспорядочное и бестолковое, оно не может выдержать ни долгого похода, ни серьезного сражения. В случае «шалости» персов к ним высылают отряд, чтобы «наказать их, как наказывают родители своих детей, и после этого наказания персы делаются покорны».

Вскоре в палату вошли юзбаши, принесшие подарки от хана. Они помогли Муравьеву облачиться в халат из индийской парчи и подпоясаться богатым кушаком из той же парчи, за пояс ему заткнули украшенный серебром кинжал в ножнах, на голову водрузили шапку — «чуть хуже той, что была на мне прежде», — заметил капитан довольно ехидно. В этих обновах его снова повели в кибитку к хану, где, согласно протоколу, он снова все повторил дословно, а хан ответил ему теми же словами, что и прежде. В конце аудиенции Муравьев попросил разрешения приехать на следующий год, и хан милостиво разрешил. На этом церемония была окончена.

У дворцовых ворот Муравьева ждал оседланный великолепный серый туркменский жеребец-ахалтекинец. Посла усадили в седло, а туркмены взяли жеребца под уздцы и повели по улицам города, по-прежнему запруженным толпами народа. Вскоре после того, как Муравьев вернулся из дворца, в его покои прибыл ходжаш-мегрем, привезший в подарок людям посольской свиты подарки — всем по кафтану толстого сукна. Послу же он сказал, что хан просит его доложить своему главнокомандующему, пусть, дескать, русские со своими неприятелями управляются сами, без помощи ханских подданных. Еще он сообщил, что к хану приехал пушечный мастер из Стамбула, который берется отлить пушку, способную стрелять ядрами по два пуда весом каждое. Затем ходжам-мегрем возвестил, что посол может ехать назад, повернулся и вышел. Так Муравьева фактически бросили, предоставив выбираться из Хивы так, как ему заблагорассудится.

Получив разрешение уехать, капитан был совершенно счастлив тем, что все так благополучно для него закончилось. Оставались сущие пустяки: найти лошадей, сделать последние подарки хану и его приближенным, да еще он хотел отыскать в Хиве правителя туркменских племен Султан-хана, по кличке Китаец, которому удалось каким-то образом сплотить три враждующие племени. Это был человек вполне подходящий для того, чтобы править на побережье при поддержке России, проводя выгодную ей политику. Но Султан-хан, видимо, не хотел ввязываться в большую политику — зазвать его к послу так и не удалось.

Главным помощником в сборах Муравьева был юзбаши Ешнезер. Он помог нанять лошадей, закупить продовольствие и оказал еще множество услуг. Наконец все было готово, и состоялось прощание. Когда посол садился на коня, державший лошадь русский раб сквозь зубы, чтобы никто не видел, что он открывает рот, попросил помочь выкупиться из неволи — в последний день эти просьбы буквально преследовали капитана. Другой человек долго шел рядом с его конем, когда процессия посла двигалась по улицам Хивы. Хивинцы теснились вокруг, и человек этот явно ждал удобного момента. Тогда Муравьев бросил в толпу несколько горстей мелких монет, люди бросились их собирать, и человек успел сказать: «Господин посланник, не забудьте нас, несчастных, по возвращении вашем в отечество!»

Выехав из Хивы, посол и его люди направились старой дорогой к Иль-Гельди. В пути выяснилось, что Петрович умудрился потерять кошель с 300 червонцами. От горя армянин едва не помешался: обнаружив пропажу, начал визжать, как припадочный, и капитан подумал, что он накурился «бенга-травы». С огромным трудом от него удалось добиться связных слов, и на поиски кошелька отправили Сеида. К счастью, степная дорога не городская улица, где такая потеря долго не залежалась бы. Сеид скоро нашел оброненный кошелек и привез его Петровичу, с которым случился повторный приступ умоисступления, теперь уже от радости. Схватив кошелек, он молился по-армянски, кувыркался через голову и катался по песку, прервав эту безумную акробатику, только когда отряд, не дожидаясь его, поскакал дальше.

Поздно вечером они достигли Иль-Гельди; жители крепости, помня щедрость Муравьева, приветствовали его как старого знакомого. Другим приятным моментом стало отсутствие Атчанара. Хозяин Иль-Гельди не устояв перед позывом своей клептомании и присвоил лошадь одного туркмена, приехавшего в покупать табак. Туркмен припер его уликами, и тогда Атчанар приказал выгнать краденого коня в степь, а сам убрался потихоньку в Хиву.

В Иль-Гельди были сделаны последние приготовления к переходу по степи. Прежде всего закупили теплую одежду: караванщикам Муравьев купил по тулупу, а себе киргизскую шапку с ушами, теплые онучи, чтобы оборачивать ноги, большие хивинские сапоги. Заряжая перед дорогой ружья, побывавшие в починке, обнаружили, что в левом стволе двустволки что-то есть. Муравьев шомполом извлек из ствола смятую бумажку, развернул ее и прочел: «Ваше высокородие! Осмеливаемся вам донести: русских людей найдется в сем юрте тысячи три пленников, терпящих несносные труды, глад, холод и разные нападки. Сжальтесь над нашим бедным состоянием, донесите его императорскому величеству, заставьте вечно Бога молить. Есмь пленник». Видимо, ружье чинил русский невольник, и он, используя редкий шанс, рискнул обратиться с просьбой о спасении.

Почти сразу же после этого Давыдка привел в покои капитана старика, который провел многие годы в плену. Звали его Осипом Мельниковым, в рабство он попал уж тридцать с лишком лет назад: неподалеку от Оренбурга его захватили киргизы. Он тогда только неделю как женился на дочери отставного солдата Лаврентия Смирнова и больше уж своей жены никогда не видел. Попав в Хиву, Осип, как и все пленники, начал копить деньги на выкуп и собрал почти нужную сумму. Хозяин же его как раз затеял жениться и попросил у него эти деньги в долг, обещая отпустить на волю. Но вместо этого взял и продал Осипа другому узбеку. Родственники несколько раз пытались выкупить его и даже приcлали деньги с караваном купцов, но новый хозяин деньги взял, а Осипа не отпустил.